Игра с тенью
Шрифт:
— Ах да, — сказала она, слегка покраснев. — Это его. Он их мне оставил.
— Как, мистер Тернер! — воскликнула я. Боюсь, голос у меня был более удивленный, чем следовало бы, отчасти потому, что единственной картиной Тернера, которую я видела, была торжественная гравюра «Вид на Лондон из Гринвич-парка» в прихожей Бромптон-гроув — спокойный классический ландшафт с далеким видом на покрытый смогом город и его реку, который не имел ничего общего с этими полными отчаяния картинами; и отчасти потому, что мне не приходило в голову, что у миссис Бут могут быть какие-то его картины.
— Да, — ответила она
Я ожидала, что она продолжит, но вместо этого она занялась чаем, разлила его в чашки, а потом поставила чайник на край жаровни, чтобы он не остывал. Надеясь продолжить тему, я сказала:
— Это было очень щедро с его стороны.
Я пожалела об этих словах раньше, чем успела договорить их. Она снова покраснела и сказала:
— Вы не думаете, что я заслужила такой доброты, да?
— Нет, конечно, нет. Я просто хотела сказать… — Но я, конечно, не могла сказать то, что на самом деле подумала: мало кто из удачливых художников был так щедр к служанке.
Чтобы скрыть свое смущение, я сказала:
— А почему вы их не повесите?
— Я держала их наверху, но все время боялась, что их украдут. Мой сын скоро положит их на безопасное хранение.
Признаюсь, я задумалась над тем, почему она их не продаст, таким образом одновременно и избавившись от тревог, и обеспечив себе спокойную старость. Должно быть, она догадалась, о чем я думаю, потому что тут же сказала:
— Я не могла с ними расстаться.
— Они вам напоминают о море? — сказала я.
Она кивнула.
— Возможно, у вас есть родственники во флоте? — сказала я. — Мальчики снаружи упоминали…
— Адмирала?
— Да.
Она снова кивнула, на этот раз устало.
— Так они его звали.
— Мистера Тернера? — переспросила я. Это было странно, но ведь больше ни о ком мы не говорили.
— Да, — сказала она. — Они звали его адмирал Бут. — Она помедлила, спокойно наблюдая мое удивление, а потом, словно я должна была догадаться сама, продолжила: — Они считали, что он мой муж.
Я растерялась, словно путник, который внезапно обнаруживает, что у него нет ни карты, ни компаса. Что мне спросить, чтобы не показаться грубой? Самый очевидный вопрос «почему?» явно попадал в эту категорию и, с другой стороны, мог обнаружить новую удивительную информацию, которая только еще больше меня бы запутала. Наконец я осторожно спросила:
— Вы долго были знакомы с мистером Тернером?
— Двадцать лет, — сказала она. — Мы впервые встретились, когда у меня был пансион в Маргейте. Потом, после смерти мистера Бута, мистеру Тернеру захотелось поселиться у реки, так что он попросил меня переехать в Челси и вести его дом.
— Должно быть, он очень вам доверял, — сказала я.
Она кивнула, с гордостью принимая заслуженную похвалу.
— Он называл меня «служанкой искусства».
— Так вы помогали ему в работе?
— О да. Я подготавливала его палитру каждое утро и проверяла, все ли в порядке. — Она сказала это с теплотой, словно ей стало легче от нашей беседы.
Через пару секунд мне неожиданно помог кот, который встал, запрыгнул на мои колени и начал лениво запускать когти в мое платье. Впервые за время разговора миссис Бут улыбнулась.
— Это большая честь, — сказала она. — Джейсон обычно любит только мужчин. Особенно
Я рассмеялась и решила, что сейчас можно попробовать заглянуть поглубже.
— Что за человек был мистер Тернер?
— Иногда мне казалось, — сказала она, — что он бог.
— Бог! — удивленно повторила я. — Что, он напоминал греческую статую?
Миссис Бут рассмеялась.
— Да нет, я вовсе не про внешность, — сказала она. — Я про его работу. — Она махнула рукой в сторону двух картин маслом. — Мы с вами могли бы смотреть туда же, куда и он, и видеть только непогожий день или зимнее солнце. А он видел то, чего не видят глаза простых смертных. Он видел суть вещей.
Про себя я понадеялась, что суть вещей все же выглядит иначе. Но вслух заметила:
— Да, его картины великолепны.
Это, похоже, ей понравилось. Она засияла и, будто удивленная собственным пылом, спросила:
— Не хотели бы вы увидеть комнату, где он умер, мисс Халкомб?
Вообще-то я предпочла бы остаться на месте, допить чай и порасспрашивать ее еще; но отказаться я не могла, так что ответила:
— Конечно, спасибо.
Мы поднялись по узкой лестнице, которая скрипела под ногами, словно целая процессия жалобно пищащих мышей, и вошли в небольшое чердачное помещение в передней половине дома. Сквозь квадратное слуховое окно пробивались солнечные лучи, рисуя размытый узор из света и тени на стене. Всю левую сторону комнаты занимала простая медная кровать, а перед окном стоял стул с гнутой спинкой. Полы были голые, а из мебели, кроме кровати и стула, имелись только простой шкафчик, столик, где стояли миска и кувшин. Железная лестница вела к люку в потолке. Такие комнаты обычно снимали коммивояжеры или бедные актеры.
— Это была его комната, — сказала миссис Бут. — Каждое утро он вставал перед рассветом, набрасывал одеяло на плечи и поднимался вон туда, — она указала на лестницу, — на крышу, чтобы сделать набросок восхода.
— А, — сказала я, — так вот почему крыша огорожена? Она кивнула.
— А потом он возвращался в постель и отдыхал до завтрака. Так и шли дела до его последней болезни. Он был неутомим, мисс Халкомб. Даже когда он был болен и я за ним ухаживала, приходилось следить, чтобы у него всегда были под рукой карандаши и бумага.
— Так он еще мог рисовать? — спросила я.
— В конце уже не мог, — ответила она. — Но сама надежда долго поддерживала его. Я продолжала притворяться и говорить: «Может, завтра получится, дорогой».
Много ли экономок зовут хозяина «дорогой»?
— Ему повезло с вами, миссис Бут, — сказала я.
Она не ответила, очевидно, погрузившись в собственные мысли. Потом произнесла:
— Скажу вам кое-что странное, мисс Халкомб. За несколько недель до его смерти полиция вытащила из реки какую-то несчастную девушку, которая попала в беду и утопилась. — Она подошла к окну и указала на ступени набережной, где до сих пор болтались лодочники: — Вон там. И мистера Тернера это очень беспокоило, он все будил меня ночью и говорил, что он видел ее лицо и боится спать. «Я должен его нарисовать, — говорил он. — Я должен нарисовать это лицо, иначе не будет мне покоя». Он его нарисовал, и это была почти последняя его картина.