Игра с тенью
Шрифт:
— И после этого лицо его не тревожило? — спросила я.
— Больше он об этом не говорил, — ответила она. — Во всяком случае, я такого не припомню.
Потом она замолчала, и я испугалась, что она опять погрузилась в воспоминания. Я спросила:
— Как же он увидел девушку, если сам был в постели, а она снаружи?
— Зима была ужасная, — сказала она. — Целыми неделями только туман и дым. Он говорил: «Хорошо бы мне снова увидеть солнце», но к тому времени он уже едва мог это прошептать, у меня аж сердце разрывалось. Он скатывался на пол и пытался подползти к окну — за солнцем.
— Понятно, —
Она рассеянно кивнула, будто думая о чем-то более важном.
— Иногда, — сказала она, — у него не хватало сил доползти, и я находила его на полу, так что мне приходилось помогать ему вернуться в постель.
Она снова помолчала, и, хотя она стояла лицом к окну, мне показалось, что я увидела слезинку в уголке ее глаза. Наконец она вздохнула и продолжила:
— Но он еще раз увидел солнце. В одно утро оно внезапно прорвалось сквозь тучи; мы с доктором усадили его в коляску и подвезли к окну, чтобы солнце светило ему прямо в лицо; через час, будто успокоившись на этом, он умер, не издав ни звука, прислонив голову к моему плечу.
Голос ее не задрожал. Но все же что-то в ее тоне, в том, как она вызывала воспоминания из глубины своего сердца, а потом осторожно возвращала их на место, словно они были ей дороже любых сокровищ, ясно говорило мне, что женщина не просто служила Тернеру, но и любила его во всех смыслах этого слова. Теперь я знала, как ни сложно было в это поверить, что человек, которого леди Истлейк называла первейшим гением нашего времени, жил и умер в этом бедном домике под чужим именем, будучи мужем своей экономки.
Честно говоря, это открытие вызвало во мне только глубокую жалость к миссис Бут, смешанную с искренней симпатией. Но что, подумала я, скажет об этом Уолтер? Я была уверена, что к пожилой вдове он, как и я, испытает симпатию и сочувствие; но отнесется ли он с таким же сочувствием к Тернеру? Не отвратит ли сразу же такое доказательство эксцентричности героя (сформулировала я со всей возможной мягкостью) от написания его биографии?
Так что я с некоторым трепетом сказала:
— Вы мне очень помогли, миссис Бут. Не могла бы я зайти к вам еще раз вместе с братом? Я знаю, ему захочется самому с вами поговорить.
Ответ ее я принес мне облегчение, смешанное с разочарованием.
— Не хочу вас обидеть, мисс Халкомб, но память мистера Тернера для меня священна. Я не люблю о нем говорить, и, если честно, я рассказала вам больше, чем собиралась. Так что я всегда буду рада вас видеть, если вы окажетесь в наших краях, но попрошу вас не приводить вашего брата. Я не смогу рассказать ему больше, чем рассказала вам сегодня.
VIII
Дорогая моя!
Я пишу тебе, а твое письмо лежит рядом. Когда я заглядываю в него и читаю: «Я так горжусь тобой, Уолтер», эти слова жгут меня, как пощечина, потому что я уверен — если бы ты сегодня меня видела, то ни в коем случае не смогла бы гордиться. Видишь ли, я только что вернулся от Раскина. Я не знаю, что думать о нем и о том, что он сказал мне, —
Прежде всего, меня сбила с толку сама личность Раскина. Разве не удивительно, что знаменитое имя рисует в нашем воображении образ, созданный из бог знает каких обрывков, мелочей и деталей, но тем не менее достаточно сильный, чтобы олицетворять человека, с которым мы еще не знакомы. До сих пор, даже не задумываясь над этим, я представлял себе Раскина лохматым дикарем, который прячется где-то во тьме (в пещере или подземелье), подстерегая в засаде и смертельно поражая неосторожных незадачливых художников. Возможно, этот образ был вызван моим собственным страхом: когда я выставлял свои работы, я всегда боялся, что он заметит их и обольет презрением; и еще — стишком в «Панче». Помнишь его?
Пишу я полотна, их хвалят охотно, Немедленно их раскупают, А как вступит Раскин с разносом ужасным, Купить их никто не желает.И подумай только, если бы я с ним не встретился, этот привычный фантастический образ так и остался бы в моей голове, и наши внуки представили бы его своим внукам в качестве реального портрета великого человека!
Теперь они, как и я, будут от этого впечатления избавлены, потому что переворот, произошедший во мне за последние двенадцать часов, полностью уничтожил все мои прошлые идеи и отправил их в изгнание, из которого им никогда не вернуться.
Первый сюрприз ожидал меня еще до встречи с самим Раскиным. Его дом номер сто шестьдесят три по Деннмарк-Хилл оказался высоким, беспорядочно выстроенным старым зданием, которое не прячется в тени, а демонстрирует себя миру с грузным самодовольством провинциального лорд-мэра. Там есть привратницкая (где мне пришлось назвать цель своего прихода плотному человеку с подозрительными глазами, изо рта которого пахло лакрицей, когда он спрашивал: «Это к мистеру Джону Раскину, да?» — и прежде, чем я успел отозваться, он посмотрел на меня и ответил на свой собственный вопрос: «Да, это будет к мистеру Джону»), дорожка для экипажей, заросшие плющом стены и укрывшаяся в глубине тяжелого портика входная дверь, к которой надо подниматься по лестнице с перилами. В общем, своим размером и позой Джона Булля — ноги расставлены, руки в боки — этот особняк больше напоминал дома наших соседей в Камберленде, любителей охоты на лис, чем жилище самого знаменитого в мире художественного критика на краю величайшего в мире города.
Лакей, открывший дверь, был вполне обычного вида, но на мгновение у меня возникло странное впечатление, что сумрачный квадратный вестибюль за ним заполнен бледными старообразными лицами (поручиться за это было трудно, потому что мои глаза еще не привыкли к мраку), которые рассеялись, увидев меня, словно испуганные вторжением кролики.
— Мистер Раскин дома? — спросил я.
— Мистер Джон Раскин? — мрачно повторил он, будто пародируя привратника.
— Да, — ответил я, про себя гадая, сколько всего слуг тут может быть и у всех ли есть мнения по поводу искусства.