Игра с тенью
Шрифт:
— Так что ты думаешь? Как ты думаешь? — спросил он. — Раскин прав?
— В чем?
— В суждении о Тернере. Думаешь, он и правда был страдающим гением?
— Насчет гения я согласна, — сказала я осторожно. — А вот насчет страдающего… А ты сам как думаешь?
Он тряхнул головой, отмахиваясь от вопроса.
— Скажи, — настаивал он, — что он был за человек?
— Ну… — начала я неуверенно (я не хотела сбить его, выразив точку зрения, сильно отличную от его собственной, и оказаться той самой невидимой скалой), — что мы знаем? Он был рожден в бедности; он, возможно, немного эксцентричен, но не больше, чем любой другой человек, полностью посвятивший себя искусству; и он любил Англию, ее природу, берега, людей.
Я вопросительно посмотрела на Уолтера, и он с энтузиазмом
— Он был бесцеремонен — тут, наверное, дело в его трудном детстве — и мог иногда показаться резким и даже грубым, но в глубине души, я думаю, он был добросердечен и верен дружбе.
Уолтер снова кивнул, но потом по его лицу словно бы пробежала тень, и он спросил:
— А как насчет морали?
— Морали, — повторила я медленно.
Взгляд Уолтера был так напряжен, что мне пришлось отвести глаза, и мгновение я была слишком сконфужена, чтобы ответить. Потом я сказала:
— Знаешь, Уолтер, я вот думаю, а возможно ли на самом деле быть великим художником и при этом жить в монашеском уединении и чистоте?
Я не знаю, удивили его мои слова, потрясли или он остался к ним безразличен, потому что выражение его лица ни капли не изменилось, и он продолжал смотреть на меня. Поскольку меня смущало такое пристальное внимание, тем более собственного брата, я стала смотреть мимо него в окно на Темзу. Туман беззвучно возвращался, набрасывая на воду белую пленку, так что реку едва было видно, и можно было проследить ее течение лишь по цепи отражений газовых и масляных фонарей и по красному отсвету корабельного котла, размазанному по поверхности воды, как раздавленный плод.
Уолтер повернулся взглянуть, куда я смотрю, и немедленно ахнул.
— Тернеру бы это понравилось, — сказал он. — Такая призрачность и нечеткость.
— Да, — согласилась я.
— Он не просто великий художник, — сказал он, снова поворачиваясь ко мне и беря меня за руку. — Он величайший художник в мировой истории!
XX
Уважаемый сэр!
Я слышал, что Вы пишете биографию покойного мистера Дж. М. У. Тернера, и не могу вздохнуть спокойно, пока не расскажу Вам то, что я о нем знаю; боюсь, Вы не услышите правды ни от его «товарищей-художников» — я имею в виду мистера Джонса, мистера Дэве-нанта и прочих, — ни от светских дам, с которыми он общался в Айлуорте и Брентфорде. Они видели только то лицо, которое он стремился показать миру; я видел другое.
Я был гравером; я и сейчас бы этим занимался, если бы мне не отказало зрение. Надеюсь, Вы не сочтете меня хвастуном, если я скажу, что славился верным глазом и твердой рукой, потому что любой, кто знал мою работу, подтвердит Вам это; и именно так мистер Тернер услышал обо мне и спросил, не сделаю ли я для него несколько гравюр. Это было, думаю, весной 180… Он сказал мне, что издатель заказал ему серию сцен для гравировки и издания в книге, но они поссорились, и он решил опубликовать их сам. Наверное, эта история должна была меня насторожить, но я был молод, плохо знал жизнь, и мне льстило, что такой известный художник, как Тернер, выбрал мою работу для своих рисунков. Он казался вполне благоразумным и деловым, и мы скоро пришли к соглашению: он выгравирует контуры, а потом передаст их мне, чтобы я уже сделал акватинту, [8] меццо-тинто [9] и все, что еще понадобится. За это я должен был получить по восемь гиней за гравюру.
8
Акватинта — способ гравировки, когда доску протравливают через нанесенную канифольную или асфальтовую пыль. Такое травление создает при печати эффект тонового рисунка. — Примеч. перев.
9
Меццо-тинто,
Жизнь гравера даже в лучшие моменты одинока и нелегка; нужно по двенадцать-четырнадцать часов в день сидеть в мастерской, исследуя пластину с увеличительным стеклом, стараясь запечатлеть смелые замыслы автора, осторожно снимая маленькие кусочки металла, — а потом, довольно часто, когда наконец добьешься своего, вдруг обнаруживаешь какой-нибудь мелкий недостаток в пластине, из-за чего приходится стирать многодневные усилия и начинать все сначала.
Не подумайте, что я преувеличиваю, но я должен сказать, что с мистером Тернером эта тяжелая жизнь превратилась в ад.
Первое. Он не сдержал свое слово насчет контуров, а оставил это мне, сказав, что «был слишком занят другими делами, чтобы браться за них». Таким образом, он сильно прибавил мне работы, хотя у меня и так едва хватало времени для выполнения всего, что он мне поручил; а когда я попросил продлить срок, он рассердился и сказал, что «если я не могу приспособиться к его требованиям, то в Лондоне полно других граверов, которые будут этому рады».
Второе. Он постоянно находил недостатки в моей работе и требовал, чтобы я переделывал гравюры, в которых ни я, ни моя жена, ни кто другой не могли найти никаких изъянов, — так что я мог бы сделать пять гравюр для кого-то другого за то время, которое уходило у меня на одну его гравюру.
Третье. Все это можно было бы стерпеть, если бы он обращался со мной как с художником, занятым общим с ним делом; но он обычно вел себя как раздражительный хозяин со своевольным бездельником-слугой. Однажды в ноябре, вскоре после того, как я послал мистеру Тернеру оттиск пластины, над которой работал много часов и которой по праву, думается мне, гордился, я вошел в гостиную и увидел, что моя жена (которая тогда была беременна нашим первым ребенком) плачет. Я спросил, в чем дело, и она показала мне письмо, только что доставленное от мистера Тернера, где он сухо благодарил меня и говорил (я до сих пор помню его слова, хотя с тех пор прошло более пятидесяти лет), что «он заметил, что я применил акватинту на море, а он о такой роскоши не просил; и что ему жаль потерянного времени, но это не годится, и я должен все переделать».
Моя жена сказала, что больше она такого не вынесет, и умоляла меня пойти прямо сейчас повидать его и попробовать договориться; боясь за ее здоровье и здоровье ребенка (которого мы и вправду потеряли меньше чем через месяц), я сделал так, как она просила. И тут мы подходим к сути моей истории.
Мистер Тернер жил тогда на Харли-стрит, и я застал его дома; но когда я попытался объяснить ему свои трудности и сказал, что, по моему мнению, мне причитается десять гиней за гравюру вместо восьми ввиду всей лишней работы, которую он заставил меня делать, он побагровел, вспыхнул от гнева и словно лишился дара речи, так что только задрожал, заскрежетал зубами и захлопнул дверь у меня перед носом.
Как вы можете себе представить, я был слишком взволнован, чтобы сразу идти домой к жене, так что отправился вместо этого в паб в конце улицы и выпил немного, чтобы успокоиться. Но это мне не помогло, а только еще больше расстроило и добавило дерзости, так что я решил вернуться в дом мистера Тернера и еще раз высказать ему свои требования — и если потребуется, ответить на его гнев своим собственным.
Теперь сложно сказать, хватило бы у меня мужества выполнить этот план или нет. Когда я подошел к его двери — признаюсь, ноги мои двигались все тяжелее с каждым шагом, — она внезапно открылась, и вышел сам мистер Тернер в цилиндре и пальто. Он оглянулся украдкой, будто проверял, не подглядывает ли кто за ним. Я был от него всего в пятидесяти ярдах, и он наверняка бы меня узнал; но уже темнело, начинал сгущаться туман, и я догадался быстро повернуться к другой двери и оттуда наблюдать за ним, оставаясь незамеченным.