Игра с тенью
Шрифт:
Но ведь это детские предрассудки — не доверять человеку из-за того, что он зарабатывает созданием иллюзий?
Если рассуждать логически, были ли у Майалла причины лгать?
Я не могу их найти. На вид он человек простой, деловой, без претензий. Он американец, и связей у него здесь нет. Если он стал самым успешным фотографом в Лондоне (я видел, как сэр Уильям Баттеридж только что вышел из его студии), то лишь благодаря его собственным усилиям и качеству его работы. Правда, он мгновенно стал гораздо любезнее, когда я упомянул леди Истлейк, но наверняка дело в том, что она очень интересуется его работой.
Так что же он рассказал?
— Тернер
«Заставил меня поверить». Странно, но вполне возможно, что произошло какое-то заблуждение. В конце концов, Тернер был уже стар (сколько ему было, когда они встретились, — семьдесят два?), и слабое зрение не позволило ему разглядеть удивление на лице Майалла, или он не расслышал вопроса.
И все же…
— Он приходил ко мне снова и снова — так часто, что мои работники стали звать его «наш мистер Тернер». И каждый раз у него были какие-то новые идеи насчет света. Помню, однажды он три часа сидел со мной и разговаривал о странном воздействии света на пленку из серебра. Эта тема его зачаровывала. Он спросил, не повторял ли я эксперимент миссис Соммервиль по магнетизации иголки в лучах спектра, и сказал, что хочет посмотреть, как я делаю копию спектрального изображения.
Судя по темам их разговоров, зрение и слух у него не ослабели. Да и для магистра суда лорда-канцлера это необычные темы. Наверняка Майалл должен был достаточно заинтересоваться, чтобы продолжить расспросы. Что-нибудь вроде: «Должен отметить, сэр, что вы знаете об оптике больше, чем любой встречавшийся мне судья?…»
Тогда бы Тернеру и пришло самое время разъяснить все, если то была просто ошибка. Но он «потом никак не рассеял этого убеждения».
Тернер не пытался скрывать своего имени, но оно вряд ли выдало бы его: ведь в Лондоне тысячи Тернеров.
А что со снимками?
— Сначала он хотел изучить эффекты освещения фигуры с высоты, и сам участвовал в пробах. Потом я сделал несколько дагерротипов с него. На одном он читал — это была его любимая поза, потому что глаза у него были слабые и налитые кровью. С ним приходила леди (очевидно, миссис Бут), и я помню, как он подарил ей один из этих снимков.
Не было ни одного портрета Тернера анфас; и, когда я спросил Майалла, не осталось ли их у него (кроме раннего автопортрета, который мне показал Раскин, я больше не видел его изображений и не могу себе представить его в старости), он ответил:
— Увы, нет. Я отложил один его любопытный портрет в профиль и, конечно, решил его рассмотреть, когда выяснил, кто на самом деле мой загадочный посетитель. Но, к несчастью, один из ассистентов стер его (мне показалось, или на самом деле тут Майалл уставился на меня слишком пристально, как люди делают, когда лгут?) без моего разрешения.
А как он узнал, кто был на самом деле его загадочный посетитель?
— О, я встретил его на приеме в Королевском обществе, весной, кажется, тысяча восемьсот сорок девятого. Он очень сердечно со мной поздоровался и немедленно погрузился в прежние рассуждения о цветовом спектре. Потом кто-то подошел и спросил, знаю ли я мистера Тернера, и я сказал ему, что знаю, а мой собеседник многозначительно сказал, знаю ли я, что это именно тот самый мистер Тернер. Должен признать, что я был довольно-таки удивлен. Я предложил ему свою помощь в осуществлении некоторых экспериментов по поводу его идей о взаимном влиянии света и тьмы, и мы расстались с договоренностью, что он ко мне зайдет. Но он так и не зашел, и больше я его никогда не видел.
Может быть, я все-таки ошибаюсь. Если бы Тернер действительно собирался обмануть Майалла, то, уж конечно, не поздоровался бы с ним на приеме.
И все же, и все же…
Остается вот что:
— Во время посещений студии Тернер изображал судью.
— Он позволил снимать себя, но избегал ракурсов, в которых его было легко узнать.
— Как только Майалл узнал, кто он такой, Тернер больше к нему не заходил, хотя и договорился о встрече.
Гении не похожи на других людей.
Но разве эта истина не сочетается с Сэндикомб-Лодж?
Допустим, вы художник. Вы поклоняетесь солнцу. Вы знаете, что никто за всю историю живописи не изображал оттенки солнечного света и его действие с такой точностью и силой.
Вы строите дом, настолько полный света, что любой посетитель невольно восклицает: это храм солнца!
Но что, если Фэррант прав? Что, если есть одно лицо, которое вы показываете миру, а есть и второе, скрытое за потайной дверью?
Разве не пришла мне в голову в том подвале, когда я смотрел сквозь окно-устье пещеры с ужасными железными прутьями, одна-единственная мысль: этот дом построил человек, у которого есть тайны?
Конечно, Фэррант может и солгать. Я должен это учесть. Письмо, противоречащее всему, что я узнал, может быть продуктом больного и завистливого сознания. Если дело только в этом — а я подумал именно так, когда впервые прочел письмо, — тогда все подозрения беспочвенны, и остается лишь эксцентричность художника.
Но если он говорит правду…
Тогда ничего не поделаешь. Придется встретиться с ним.
Прошло всего пять часов с тех пор, как я закрыл эту тетрадь, — но что это были за часы! За это время я переменил костюм, сменил имя, из Реформ-клуба перебрался в низкопробную таверну, а оттуда в Марстон-румс на Пикадилли (неделю назад я и не мог бы представить, как вхожу сюда) и теперь могу наблюдать, как за соседним столиком женщина и запоздалый театрал пьяно смеются словам друг друга и — как я предполагаю — договариваются об известных услугах. (Неудивительно, что Лондон так полон греха, раз человек, ищущий, где бы отдохнуть и перекусить поздно вечером, вынужден опускаться до подобных заведений.)
Какие можно сделать из всего этого выводы? Пока не знаю — слишком много новых впечатлений и рассуждений. Надо попытаться записать их и надеяться на то, что проявится какая-то схема.
Мысль о том, что Фэррант — ключ к разрешению всех моих сомнений, ударила меня с такой силой и наполнила таким нервным возбуждением, что я пустился в путь с одним желанием: поскорее найти его. Когда я прошел полмили и свежий туман охладил мои чувства, я понял, что действовал слишком поспешно. Допустим, я его найду — и что дальше? Я собирался выяснить, зачем он мне писал, и были ли правдивы его обвинения против Тернера; но если человек солгал мне на бумаге, он повторит это и в лицо. Кроме того, как ни старался, я все равно не придумал вопроса (лучший из вариантов, которые пришли мне в голову: «В эту невероятную историю поверить сложновато, не так ли, мистер Фэррант?»), который не показал бы сразу, что я не верю Фэрранту, и не вызвал бы его враждебности. Последнего я особенно старался избежать, поскольку этот человек мог мне пригодиться в дальнейшем.