Игра с тенью
Шрифт:
Я видел, как бьется жилка у нее на шее, будто под кожей ее спряталось какое-то крошечное существо.
Видишь? У нее тоже бьется сердце.
Если я пойду с ней, то перестану быть собой.
Разве не в том и суть?
— М-м? — пробормотала она снова. — Чего ты хочешь?
Она втянула губами мочку моего уха, прикусила ее, облизнула.
У меня есть воображение. Этого довольно. Я могу видеть и представлять.
Я должен остановить время на этом моменте; я должен
Я положил два соверена на стол и молча ушел.
XXVI
Милая Мэриан!
Уолтер написал мне холодное и злое письмо. Почему он так на меня сердит, ты не знаешь? Я не представляю, что же я сделала? Только сказала, что мы по нему скучаем и ждем его возвращения. Раньше бы Уолтера это не рассердило. Раньше это заставило бы его вернуться, я знаю.
Я так несчастна. Сегодня утром Флорри сказала: «Мама, почему ты больше не красавица?» Я не могла сказать ей правду: я полночи не спала и плакала об ее отце.
Неужели я… Я едва могу это написать: неужели я его теряю? Он изменился? Молю Бога, чтобы это было не так. Но я так далеко, я не могу коснуться его, увидеть его милое лицо или услышать голос.
Ты куда умнее и мудрее меня — может, ты сможешь помочь нам?
Твоя любящая сестра
Лора
Так дальше продолжаться не может.
Боже, неужели всю жизнь нужно только и делать, что сжимать зубы и выполнять свой долг?
XXVIII
1. Занят написанием «Жизни Тернера».
2. Мистер Раскин сообщил мне, что Вы хорошо его знали и можете предоставить бесценную информацию.
3. Буду проезжать мимо Фарнли в четверг и хотел бы спросить, можно ли к Вам заехать.
4. Простите, что не предупредил Вас заранее. Пойму, если Вы не сможете меня так неожиданно принять.
XXIX
Даже хорошо, что я не написал ей заранее, что еду, потому что завтра домой все-таки не попаду. Меня задержало странное происшествие, которому я не могу не приписать некоторое значение.
Как раз перед тем, как мы подъехали к Лидсу, впереди поезда послышался оглушительный грохот, мы дернулись, покачнулись и с визгом остановились. Мой сосед, краснощекий седой человек лет пятидесяти, в коричневом костюме и без пальто, будто его достаточно согревала собственная горячая кровь, опустил окно и выглянул наружу.
— В чем там дело, вы видите? — спросил я.
— Котел лопнул, — ответил он, поворачиваясь к нам. — Боюсь, леди и
С этими словами он снова посмотрел в окно, потом открыл дверь и осторожно выбрался наружу.
Я был уверен, что это против правил компании, но не услышал, чтобы кто-нибудь сделал ему замечание, так что через минуту-другую я взял альбом и карандаш и тоже спрыгнул на землю — отчасти из любопытства, а отчасти затем, чтобы избежать необходимости целый час, а то и больше вести вымученные беседы с другими пассажирами.
Сначала я увидел только, что густой пар и черный дым окутали локомотив и половину первого вагона; но когда я подошел поближе, то разглядел смутные фигуры, которые бегали взад-вперед или стояли небольшими группами и разговаривали. Среди них я увидел своего спутника в коричневом костюме; он погрузился в беседу с бородатым мужчиной в фуражке и белых полотняных брюках — очевидно, машинистом. Никто, судя по всему, не пострадал, и все же в этой картине определенно было нечто жуткое — дрожащие стержни и поршни, ужасные струи пара, с визгом вырывавшиеся из лопнувшего котла (только когда эти чудовища ранены, можно разглядеть их истинную силу); ярость все еще пылающих углей, красное пламя которых сквозь туман казалось вратами ада.
Ужасно, но и прекрасно. Я достал карандаш и начал рисовать.
Я так увлекся своим делом, что не заметил приближения человека в коричневом костюме, пока он не встал у меня за плечом.
— Вы художник? — спросил он через минуту.
Я кивнул.
— Вы мне напомнили Тернера. Он любил туманы, огонь и машины. Вы знаете его работы?
— Да, — сказал я, — и восхищаюсь ими.
— Я с ним был знаком, знаете ли, — сказал он.
Голос у него был достаточно безразличный, но он засунул большие пальцы рук в жилетные карманы и покачался с носка на пятку, будто его чувство собственной значимости, не найдя выхода в словах, стремилось вырваться наружу как-то еще.
— Я Элайджа Нисбет.
Он явно рассчитывал произвести на меня впечатление, и я думаю, мое удивленное восклицание продемонстрировало, что я впечатлен, хотя честно говоря, я никогда раньше не слышал этого имени.
— У меня есть кое-какие из его поздних картин, — продолжил Нисбет. — Я с удовольствием покажу их вам, если вы как-нибудь будете в Бирмингеме. Вы как профессионал сможете оценить их лучше, чем мои соседи.
— Спасибо. Я буду очень рад.
— Позвольте, я оставлю вам свой адрес.
Он взял альбом и нацарапал адрес на задней обложке.
— Ну вот, — сказал он, отдавая альбом мне, — пойду писать жалобу. — Он изучающе глянул на пострадавший локомотив. — Тут машинист виноват. Он сообщил вчера вечером, что все в порядке, но ведь наверняка уже был какой-то признак повреждения.
Он не объяснил, почему говорит с такой уверенностью и почему именно он будет писать жалобу; а я его не спросил, боясь показать, что на самом деле не знаю, кто он такой.
Только когда он ушел, я понял, что и сам про свои дела ему не рассказал. К чему эта скрытность? Неужели только потому, что он связал меня с Тернером как художника, а не как биографа, а я не хотел его разочаровывать?