Игра с тенью

Уилсон Джеймс

— Он не задвинул крючок.

— Простите? — переспросил я.

— Крючок, — повторила она и сделала жест рукой, из которого я понял, что она имела в виду засов. — В такую ночку-то ветер дверь сорвет с петель, коли ее не пристегнуть, как надо.

Как бы подтверждая ее слова, дверь распахнулась, как только я к ней подошел, и сбила бы меня с ног, если бы я не отскочил в сторону. Мои попытки закрыть ее (нелегкие — слишком сильно было искорежено дерево) выглядели, наверное, забавно, потому что, когда я оглянулся на миссис Суинтон, она тряслась от беззвучного смеха. Увидев, что я на нее смотрю,

она снова приняла суровый вид и сказала:

— Никакой ты не 'Артрайт.

— Что? — спросил я, слишком удивленный для любого другого ответа.

— Тебя взаправду не 'Артрайтом зовут, — сказала она, глядя прямо мне в глаза.

— А как же тогда? — спросил я со смущенной улыбкой, чувствуя комок в горле. Я затаил дыхание, на одно безумное мгновение уверенный, что она скажет: «Дженкинсон». Однако она просто посмотрела на меня еще несколько секунд, пожала плечами и сказала:

— Да ты мокрый весь. Подойди к огню, обсохни.

Я с благодарностью согласился, хотя вонь горелого жира, грязной одежды и немытого тела чувствовалась все сильнее с каждым шагом. Я справился с отвращением, заставив себя дышать через рот, чтобы меня не беспокоили запахи, и, подойдя поближе, увидел, что на самодельном столе рядом с ней рядами выложены свежевыпеченные пирожки. С балок потолка свисала сложная конструкция вроде «катушек», которые я видел в коттеджах Лиммериджа, только здесь она была закреплена на шкиве, а веревка позволяла поднимать и опускать ее, не вставая с кресла. Она как раз переложила на эту конструкцию с дюжину сухих пирожков. Должно быть, она заметила, как я на них смотрю, потому что сказала:

— Овсяные хлебцы. Хочешь попробовать?

От этой мысли меня замутило, но я не мог вежливо отказаться, так что потянулся за хлебцем.

— Нет, — сказала она, — его свежим есть надо, чтоб брюхо согреть; я тебе свежий сделаю.

Она взяла кусочек теста из миски у себя на коленях и быстро слепила небольшой диск. Когда она уложила его на камень в камине, я постарался убедить себя, что темные пятна на поверхности — от плохого освещения, а не от ее грязных пальцев. Я с трудом заставил себя взять у нее хлебец, откусить половину и сказать:

— Спасибо, очень вкусно.

— Нечего тебе стоять, — сказала она, указывая на старый стул, грубо укрепленный толстыми деревянными досками, которые были прибиты к ножкам и спинке и странным образом напомнили мне ребенка, который сидит на полу, обхватив колени руками. Стул этот, полускрытый в тени, стоял по другую сторону очага. — Священник говорит, ты в Обществе был, — сказала она, когда я сел. — И как оно тебе?

— Впечатление сильное, — ответил я. — Не знаю, слышал ли я концерт лучше, даже в Лондоне.

— Да ну? — сказала она со странной улыбочкой, которую я не сумел расшифровать, так что она меня встревожила.

— Да, зал прекрасный. А Свистун Альберт — просто феномен.

Она почти беззвучно презрительно фыркнула, и я не мог понять, на меня это направлено, на Свистуна Альберта или на Общество.

— Хорошо, — сказал я, — а вы что думаете? Она рассмеялась:

— Они думают, я свихнулась совсем. А по мне, так они толпа простаков.

— Простаков?

— Головой не работают, — сказала она, — вот я о чем. Думают,

коли ничего сами не видят, так и видеть нечего.

Мне и так было холодно, но при этих словах вдруг стало еще холоднее.

— Что видеть? — сказал я.

Возможно, она меня не расслышала, потому что ничего не ответила, а продолжала глядеть в огонь, грустно качая головой и бормоча себе под нос: «Ой, ой». Она подобрала кочергу, рассеянно разворошила угли на каминной решетке, а потом, не глядя на меня, сказала:

— Ты на Чевине-то был?

— Нет еще.

Она кивнула, но больше ничего не сказала, продолжая молча разглядывать пламя. Наконец я сказал:

— А что там такое?

Она рассмеялась:

— Ничего, если верить печатнику, аптекарю Томпсону да этому доктору, со всеми их вспышками и грохотом.

— Но вы… — начал я.

— Ты слыхал когда-нибудь про Баргеста? — сказала она, вдруг посмотрев мне прямо в лицо.

— Баргеста?

Она кивнула, звякнув кочергой о горшок.

На секунду-другую я был в растерянности, но потом каким-то образом — чудесным, скорее всего, — понял, что она имела в виду.

— Это призрак в цепях, так ведь? — сказал я. — Вроде баньши?

Она кивнула. Теперь она напряженно наблюдала за мной; я знал, что, если на лице моем отразится хоть тень насмешки или недоверия, я больше ни слова от нее не услышу.

— И что это такое? — спросил я. — Призрак? Какой-то бедолага, которого повесили там много лет назад?

Она покачала головой.

— Зверь это, — сказала она почти шепотом. — Я слышала его как-то, давным-давно, когда детишки маленькие были и мы туда ходили за топливом. Уже стемнело тогда, и туман, так что ничего толком и видно-то не было; Адам, сынок мой, пугал девчонок — ну, знаете: «Беги, а то Баргест тебя съест», и еще вроде того, — а я пыталась его заткнуть, как вдруг сзади шум поднялся — шебуршание такое, и привздох, и…

— Привздох?

Она высунула язык и сделала два-три быстрых вздоха, а потом продолжила:

— Оно там рычало и хваталось, — тут она согнула пальцы, будто когти, скребя ими по воображаемой поверхности, — и цепь дергало, так что мы слышали, как она звенит.

— И близко это было? — спросил я.

— Вот так близко, — сказала она, указывая на дверь. — Шагов десять.

— И вы его видели?

Она покачала головой:

— Слишком мы перепугались. Мы просто бежали, спотыкаясь и стукаясь, всю дорогу вниз, но, слава Богу, костей никто не поломал, хотя мы так взмокли и растрепались, что хозяин чуть от страху не помер, когда вышел нас встречать.

Я кивнул. Собака, скорее всего, — возможно, сбежавший мастиф. Но если я это скажу, то, несомненно, обижу ее. Однако она, похоже, угадала мои мысли, потому что продолжила словами:

— Конечно, все эти доктора да аптекари и прочие болтуны говорят, что ничего там не было, что это собака была, или овца, или еще что такое, — но там что-то было, это точно, и я ни тогда, ни потом не слыхала, чтоб обычная тварь такие звуки издавала.

— Должно быть, вы тогда очень испугались, — проговорил я, рассчитывая, что выражение сочувствия убедит ее в том, что я отнесся к ее истории серьезно, и она не станет спрашивать, поверил ли я ей.