Игра с тенью
Шрифт:
И он был прав; несмотря на все препятствия, дела мои пошли неплохо. Конечно, обстоятельства нашей встречи лишили меня возможности увидеть картины Тернера в Фарнли, но в качестве компенсации они наполнили мистера Фокса удивительной энергией. Внутри покачивающейся кареты, помня о течении времени, он больше рассказал мне за пятьдесят минут, чем сделал бы за столько же часов у себя дома, где его постоянно отвлекали бы дела. Мне мешало только то, что необходимость дать ему возможность говорить без перерывов (малейшая пауза могла бы лишить меня важной информации) не позволяла мне вести подробные записи.
Вот наиболее важные части нашей беседы, насколько я их помню:
X. Ф.: Жаль, что я не уделял ему больше внимания, мистер Хартрайт, но вы же знаете, каковы мальчишки. Боюсь, искусство меня мало интересовало, куда важнее были развлечения и глупости — так что мои ранние воспоминания о нем связаны в основном
У. X.: Так он был заядлый стрелок?
X. Ф.: Да, но не очень умелый. (Смеется.) Один раз он умудрился — Бог знает, как ему удалось — подстрелить кукушку. Мы потом его несколько недель подряд немилосердно дразнили, но он держался хорошо. Да он часто сам первый вспоминал и рассказывал эту историю.
Не знаю, что другие говорили вам о его характере и темпераменте, но в наши часы совместного отдыха я всегда находил его чрезвычайно добродушным человеком, способным веселиться и наслаждаться жизнью.
(Ну вот, я был прав. Официальная версия.)
У. X.: А как к нему относились слуги?
(X. Ф. пожимает плечами. Вопрос явно кажется ему странным.)
X. Ф.: Возможно, они считали его слегка эксцентричным.
У. X.: Вы помните девушку по имени Мэри Гэллимор?
X. Ф.: Нет. А что, она на него жаловалась?
У. X.: Она сказала, что он оскорбил ее у себя в комнате.
X. Ф.: Оскорбил? Вы хотите сказать, он…
У. X.: Назвал се дурой.
(X. Ф. смеется.)
X. Ф.: Он терпеть не мог, когда его тревожили во время работы.
У. X.: Почему?
X. Ф.: Ничего загадочного в этом нет. Он любил работать в одиночестве, вот и все. Может, он боялся, что его сочтут странным, потому что писал он, надо признать, необычным способом.
У. X.: Вы можете описать, как именно?
X. Ф.: Вообще-то могу, потому что мне повезло его увидеть. (Замечательно! Наконец-то!) Однажды утром, за завтраком, отец бросил Тернеру вызов — попросил нарисовать такой рисунок, чтобы по нему можно было почувствовать размер военного корабля. Тернер усмехнулся, повернулся ко мне и сказал: «Пойдем, Хоки, посмотрим, что можно сделать для папы».
И я три часа сидел и смотрел на него. Сначала можно было подумать, что он сошел с ума, потому что начал он с того, что лил мокрую краску на бумагу до тех пор, пока она не пропиталась; а потом он рвал ее, царапал и чиркал, будто в лихорадке, да еще и рвал поверхность ногтем большого пальца, который он специально для этого отращивал, и все это напоминало полный хаос. Но потом, будто по волшебству, на листке внезапно начал появляться корабль; и к ланчу он был готов, каждый канат, рея и оружейное дупло на месте. Мы с триумфом отнесли его вниз, и Тернер сказал: «А вот и он! „Линейный крейсер загружает провизию"!»
У. X.: Так у него не было никакой модели?
X. Ф.: Никакой.
У. X.: Тогда как же?…
X. Ф.: Я часто сам себя об этом спрашивал и в конце концов пришел к выводу, что все дело в необычной способности его мозга. Как некоторые музыканты могут сыграть мелодию по памяти, только раз ее услышав, так и он запоминал образ. И он еще совершенствовал свой дар, постоянно рисуя и записывая все, что видел, так что, когда он стоял перед холстом, ему оставалось только перебирать цвета, пока они не сложатся в картинку, уже отпечатавшуюся у него в мозгу.
У. X.: Значит, никакого волшебства?
X. Ф. (смеясь): Я просто хотел сказать, что молодому человеку это казалось волшебством. В другой раз, мне тогда было лет двенадцать-тринадцать, я помню, как он подозвал меня к окну, посмотреть на грозу. Она катилась волной над Чевином, бросая молнии, а он повторял: «Разве не потрясающе, Хоки? Разве не великолепно? Разве не прекрасно?» — и все это время набрасывал формы и цвета на обороте письма. Я предложил бумагу получше, но он сказал, что эта вполне годится. Наконец, когда гроза закончилась, он сказал: «Ну вот, Хоки, через два года ты снова это увидишь и назовешь „Переход Ганнибала через Альпы"».
Так оно и вышло. Он настолько точно все запомнил, что воспроизвел каждую деталь.
(Возможно, именно поэтому в его творчестве снова и снова повторяются одни и те же мотивы? Может быть, когда они укоренялись, он не мог от них избавиться?)
X. Ф.: Думаю, справедливо будет сказать, что мой отец, пока он был жив, оставался ближайшим другом Тернера; и после его смерти Тернер не мог упоминать его имя без слез на глазах. Думаю, именно по этой причине он больше никогда сюда не приезжал, как его ни звали. В результате я
(Снова официальная версия.)
Да, но это не значит, что все это неправда.
Кто вернее опишет Тернера? Человек, который знал и любил его, или тот, кто видел его пару раз в моменты слабости?
Я увидел драконов там, где были только камни.
Еще одна ночь в «Черном быке», чтобы излечиться от глупости.
А потом домой.
XXXI
Моя дорогая Мэриан!
Признаю, ты была права (а разве ты бываешь неправа?) — все к лучшему. Поиски Тернера действительно временно расстроили мой разум, и нет лучшего лечения, чем быть здесь, рядом с моими дорогими. Я боялся, что они меня не узнают — что я сам себя не узнаю в мягком свете и домашнем спокойствии Лиммериджа и буду с тоской бродить по дому, будто призрак на пиру, неся с собой свою темноту. Но темнота ушла, а с нею и призрак. Я снова стал собой. Флоренс теперь счастлива. Она так мила и ласкова со мной, будто я и не уезжал!
Что же касается Тернера, я прекрасно понимаю, сколько времени потратил на погоню за тенью и сколько, следовательно, остается несделанного. (Иногда ночами я терзаю себя, представляя, что скажет леди Ист-лейк: «Это все, что вы обнаружили за пять месяцев, мистер Хартрайт? Вы открыли, что Тернер был странным человеком?») Мне горько признать, что я вынужден принять твое предложение — но я его принимаю, с благодарностью и уверенностью в том, что ни у кого еще не было более преданной и щедрой сестры. Ты обещаешь регулярно сообщать мне свои открытия; я, в свою очередь, клянусь обращаться с ними так же взвешенно и бесстрастно, как палеонтолог обращается с костями динозавра. Подобно этому вымершему гиганту, мой тоже будет воскрешен на основании одних лишь фактов. Больше никакого бурного воображения!
Твой преданный брат
Уолтер
Книга 2
XXXII
Понедельник
Ничего.
Вторник
Письмо от Уолтера. Собралась на него ответить, но не нашла нужный тон. В конце концов глаза мои стали слипаться от изнеможения. Завтра.
Среда
Еще один пустой день. Завтра я должна приступить к работе.
Четверг
Сегодня днем я наконец набралась смелости, чтобы позвонить. Впрочем, вполне вероятно, то была вовсе не смелость, а глупость. Долго настраивая себя перед зеркалом, я вроде бы уверилась в том, что пройду собеседование и не подведу ни себя, ни Уолтера. Но, думаю, в глубине души я сознавала: это самообман. Ведь именно Элизабет Истлейк выведала у миссис Раскин тайны ее несчастного брака; и надежды на то, что столь изощренный ум не сумеет докопаться до моих бед, были смехотворными. Но если бы я из собственного самолюбия не прибегала к этому маленькому самообману, то едва ли заставила бы себя пойти.
Очень скоро начались испытания.
— Мэриан! — сказала она, взяв мои руки в свои. — Какая радость! Ну-ка признайся, ты здесь по серьезному поводу.
— Выходит, что так.
Она удовлетворенно кивнула.
— Стоукс, меня нет дома.
Коснувшись моей руки, она направилась вместе со мной в будуар.
— Я из сил выбивалась ради миссис Медисон и прочих упитанных матрон.
Она мимоходом указала на стол в гостиной:
— Каково твое мнение о моих душеспасительных беседах?
Обернувшись, я увидела на сложенной скатерти небольшую картину без рамки, изображавшую Мадонну с младенцем. Несмотря на сеть трещинок и потускневшие краски, изысканный наклон головы Мадонны и безыскусная нежность ее лица были хорошо различимы.
— Филиппино Липпи, — пояснила леди Истлейк. — Картина вернулась с нами из Италии. Я буду огорчена, когда придется отдать ее в музей, ибо это — случайная и счастливая находка. А в галерее какая-нибудь скучнейшая дамочка немного над ней поворкует и затем разразится воодушевленным монологом о младенцах.