Игра с тенью
Шрифт:
Мы вошли в длинную комнату с низким потолком, непритязательно-простую, как большинство чердачных помещений, но все же не лишенную некоторого комфорта. Скудный огонь за скромной каминной решеткой немного согревал воздух, а красивый старинный стул перед камином, казалось, был неким оазисом в пустыне окружающей нищеты и тягот. Были здесь и книги, почти все — с истрескавшимися переплетами и выцветшим золоченым тиснением. Среди сотни малознакомых названий я заметила издания пьес Шекспира, «Энеиду», вордсвортовского «Возничего»; все они были втиснуты в миниатюрный книжный шкаф, искусно устроенный под низким скошенным потолком.
— Некто сообщил, что вы хотите прочитать отцовский
— Некто! Вы имеете в виду сэра Чарльза Истлейка? Он не ответил, но взял из коробки подле очага нечто напоминающее отломанную ножку стула, положил ее на угли и наклонился, пытаясь раздуть огонь. Он не предложил мне сесть, и поэтому, не зная, что сказать или сделать, я ждала у дверей и осматривалась вокруг. Несмотря на очевидную бедность и пустоту, в комнате ощущалось стремление к опрятности и уюту, и благодаря этому она не выглядела совсем уж убого. Матрас, служивший кроватью, скрывался под чистой белой накидкой, а стопки бумаг на полу и на маленьком столе лежали в определенном порядке — хотя я и не понимала, в каком. Единственной деталью, выбивающейся из общей картины, было огромное полотно без рамы, пристроенное на дальней стене комнаты под странным углом (слишком большое, оно не помещалось на плоскости стены). Казалось, оно принадлежит иному миропорядку и было вовсе не к месту в этой жалкой комнате, будто великан, попавший в лачугу. Картина изображала короля Лира на пустоши, с воздетыми руками и мокрой от ливня бородой, бредущего средь бури, под расколовшей небеса молнией.
Я ощутила на себе взгляд мистера Хейста.
— Это работа вашего отца? — спросила я.
Он кивнул:
— Все, что мне оставили судебные приставы. Я укрыл ее здесь, встал на верхнюю площадку лестницы, вооружившись кочергой, и сообщил: если они попытаются войти, то мало им не покажется. Я отогнал их, жалких слабаков, но не могу утверждать, что они не попытаются вернуться.
Так вот зачем здесь висячий замок, подумала я: Хейст всегда его запирает, прежде чем спуститься к посетителю. Меня охватила волна облегчения и странноватой признательности картине, столь замечательно разъяснившей мне ситуацию. Внезапно я почувствовала, что готова счесть это полотно шедевром, но взглянула на него снова и не справилась с разочарованием. Что-то с картиной было определенно не так: возможно, из-за странности ее расположения.
— Она производит сильное впечатление, — произнесла я.
Если Хейст и расслышал нотки колебания в моем голосе, то предпочел их не заметить.
— Мой отец был гением, — сказал он. — Но быть гением в Англии, конечно же, недостаточно.
— Неужели?
Он потряс головой.
— Если ты хочешь преуспеть, ты должен уметь и пресмыкаться, и подлизываться, и держать язык за зубами. Как тот самый человек.
— Какой человек? — переспросила я, мгновенно догадавшись: он говорит про сэра Чарльза. — Почему бы вам не назвать его по имени?
— Подойдите сюда, — сказал он, переходя к окну. — Вы знаете, что это такое?
Я вытянула шею, пытаясь понять, куда он указывает; по тот дом располагался под острым углом, и я могла бы увидеть его только с того места, где стоял Хейст. Заметив мои затруднения, он подвинулся.
— Большое здание. Каменное, — уточнил он.
Я разглядела над крышами лишь смутный серый квадрат.
— Национальная галерея? — спросила я.
Он кивнул.
— И Королевская академия. А знаете, что находится позади нее?
Я отрицательно покачала головой.
— Исправительный дом Сент-Мартин. Они не могли бы охарактеризовать
— Простите?
Внезапно он двинулся на меня.
— Тот человек! Зачем он послал вас сюда?
Меня охватило негодование. Я хотела резко сказать, что домыслы его беспочвенны и сэр Чарльз руководствовался только добрым ко мне отношением, но побоялась еще больше рассердить Хейста. Если бы дошло до гневной перепалки, он наверняка взял бы надо мной верх, поэтому я отошла в глубь комнаты и мягко произнесла:
— Разве он не разъяснил это в письме?
— Значит, биография?
Я кивнула:
— Биография Тернера.
И я все ему рассказала, прикинув, что малейшая нечестность с моей стороны только подогреет его подозрения. И, полагаю, оказалась права, ибо, когда я договорила, он если и не выглядел полностью убежденным, то и не разразился немедленными возражениями, а погрузился в задумчивое молчание и машинально теребил обмотанный вокруг левой ладони платок.
Это был неподходящий момент, чтобы продолжать настаивать; поэтому я оставила Хейста наедине с его мыслями и вновь огляделась вокруг, пытаясь отыскать объяснение обуревавшей его ярости и тому печальному состоянию, в котором он пребывал. На глаза мне попались бумаги на столе. Разного размера и вида, они были оформлены и разложены таким образом, что, без сомнения, составляли текст журнальной статьи или дневник, который готовили для передачи в печать. Несколько разделов, как и подобает статьям, имели заглавия — «Честный человек», «Его высочество болтун». А на верхнем листе значилось: «Монокль». Видимо, решила я, это заглавие публикации. Впрочем, о подобном сочинении я никогда не слышала.
— Два шиллинга в день, — произнес Хейст неожиданно.
Я не могла взять в толк, о чем он говорит, — возможно, о цене журнала или о жалких грошах, которыми оплачивается его труд. Я повернулась к нему с улыбкой, больше напоминавшей глупую ухмылку. Хейста, без сомнения, обуревал какой-то внутренний разлад, его челюсть дергалась, и он так дергал носовой платок, что ладонь под ним совсем побелела.
— Арендная плата, — сказал он.
— Арендная плата?
— За дневник.
Краска прилила к моим щекам. Я не сомневалась, что Уолтера никогда не вынуждали платить за информацию, и возможность чего-либо подобного не приходила мне в голову. Неужели Хейсту хватило наглости сделать столь оскорбительное предложение только потому, что я — женщина?
— Я отнюдь не занимаюсь коммерческими сделками, — произнесла я холодно.
Он начал дрожать — то ли от страха, то ли от раздражения.
— Когда человек получает в наследство отцовский дом, никто не его осуждает, если он вознамерится его сдать.
Это звучало справедливо, я не могла отрицать. И все-таки (сказала я себе гневно), разве дневник и дом — одно и то же? Однако когда я попыталась пояснить, в чем состоит разница, то не сумела быстро подыскать походящую формулировку и неуверенно произнесла:
— Но дневник — не дом.
Хейст напыжился и выпятил грудь. Впрочем, я больше огорчилась за него, нежели испугалась: в его глазах таились тоска и отчаяние, и он не мог унять дрожание рук. В самом деле, он походил на большую напуганную собаку, которая демонстрирует агрессию, надеясь на поживу, но готова убежать прочь, если неприятель проявит твердость. Видимо, Хейст заметил мое сочувствие, ибо внезапно заговорил более настойчиво и жалобно:
— Я потерял все, мисс Халкомб. Даже свою семью.