Игра с тенью

Уилсон Джеймс

— Подождите!

Но я не стала ждать. Захлопнув за собой дверь, я выскочила на улицу и спешно двинулась вперед. Я остановилась, чтобы перевести дыхание, только на углу, перед домом с ярко освещенными окнами, где звучали голоса и смех.

Ног тут-то Хейст меня и нагнал. Я считала, что нахожусь в безопасности, и не заметила его приближения. Ощутив, как он прикоснулся к моей руке, я едва не завизжала от ужаса.

Впрочем, обернувшись, я поняла: причин пугаться не было. Плечи Хейста покорно поникли, а лицо утратило пыл и гнев, став мертвенно-бледным. Он просительно протягивал мне дневники.

— Вот, — произнес он.

Я вручила ему соверен и наняла кэб.

До сих пор я их не открывала. А если, после стольких испытаний, я ничего в них не найду?

На сегодня достаточно. Я начну читать дневники завтра.

Воскресенье

Скверные

новости. Письмо от миссис Кингсетт: ее мать очень больна. Я могу заглянуть к ним, когда ей станет легче, но едва ли это возможно в ближайшие недели — если (нельзя не думать о подобной перспективе, учитывая ее возраст) она вообще почувствует себя лучше. Ругаю себя за то, что вела себя в Мальборо-хаусе так глупо и не сумела узнать побольше.

Помолилась в церкви о выздоровлении леди Мисден. Конечно, эта молитва и о моих личных интересах. Надеюсь, Бог меня простит.

До сих пор не в состоянии заставить себя открыть дневники. В данный момент они — моя единственная надежда; и за разочарованием последует бессонница, которую никто не сможет исцелить.

Завтра утром. Клянусь.

Понедельник

Упущенные дни — упущенные недели — упущенное время — и так мало нового (по крайней мере, до сих пор) о Тернере. И все же мое уныние не беспросветно: за неимением другого, попробую узнать нечто полезное о художественном мире пятидесяти-семидесятилетней давности.

И каков оказался этот мир! Он совсем не похож на нынешний! Вот и первое упоминание о Тернере, 18 апреля 1793 года.

Обедал в Олд-Слотер Чоп-Хаус с Перреном, а после с 7 до 8 был в Академии. Затем Перрен, Хинд и Ларкин зашли ко мне на чай, и мы кончили тем, что проговорили половину ночи. Перрен пребывает в сильном возбуждении из-за «юного гения», Уильяма Тернера, работы которого видел накануне. Мальчик, еще не достигший восемнадцати лет, награжденный Большой серебряной палитрой за пейзажную живопись — «светлая надежда британской школы» и так далее и тому подобное. Я заметил, что в таком случае Тернер должен подготовить себя к разочарованиям, ибо через пару лет, когда новизна потускнеет, он обнаружит, что им пренебрегают, и другой «юный гений» готов занять его место.

— Неважно! — кричит Ларкин (полагаю, пьяный, ибо они с Хиндом выпивали вместе, однако Ларкин не развеселился, а впал в сентиментальность и легкомыслие). — В ближайшие годы нам не придется радеть о будущем британской живописи, да и вообще не придется радеть о чем-либо, поскольку история с нами покончит, и мы станем ничем, как до нас стала ничем Венеция.

— О, какая клятая чушь! — ревет раскрасневшийся Хинд.

— Мир перевернулся, а ты слепец, если этого не видишь! — не унимается Ларкин, все больше распаляясь. — Прошло всего двадцать лет, а кто мог представить, что за это недолгое время мы потеряем Америку, а французский король — голову!

— А что, — говорит с мрачным смешком Хинд, — и здесь есть немало голов, которых могла бы постичь та же участь, да и наши головы ничем их не хуже.

Если бы в этот момент Перрен не вернул нас к веселью и не начал петь, дело могло бы закончиться стычкой.

Что касается меня (прости меня, Боже!) — даруйте мне успех, и мир может переворачиваться, падать, рушиться где-то рядом — мне все равно!

Это заставляет меня думать, что я права относительно «Гибели Карфагена» Тернера. Эта картина — предупреждение Англии. Конечно, он написал ее много позже, однако впечатления юности врезаются в память на всю оставшуюся жизнь. Возможно, появившись на свет в стране, раздираемой войнами, революциями и поставленной на грань выживания, он так и не избавился от страхов, сопутствовавших его детству и юности.

Далее — ничего существенного (кроме сведений об испытаниях и разочарованиях, постигших Хейста) вплоть до 1799 года.

1 декабря

Пустой день. Не работал, как следовало бы.

Вечером встречаюсь с Перреном у лорда Мисдена. Он сообщает мне, что юный Тернер избран в младшие члены, Королевской академии и переехал из Ковент-Гардена на Харлей-стрит, поскольку собратья-академики убедили его в большей респектабельности этого места.

Это болезненное

для меня известие, если задуматься о разнице в возрасте и перспективах, поскольку, по сообщению Перрена, Тернер, всего двадцати четырех лет от роду, заявляет, что завален заказами и не знает, как с ними справиться. В то время как я, будучи на девять лет его старше, обремененный детьми и женой, вообще не имею заказов ивынужден добывать средства для содержания этого весьма непрезентабельного жилища, рисуя кота домовладельца.

Боже, даруй мне силы бороться и преуспеть в моем великом деле. И охрани меня от греховной зависти. Аминь.

Бедняга Хейст. Когда я читала эти строки, то не могла не вспомнить о его сыне, о скверной маленькой мансарде и о странном, непомерно большом изображении короля Лира. Из всего этого следовало, что мольбы Хейста остались без ответа.

Однако он, по крайней мере, упоминает лорда Мисдена! Это внушает надежду — конечно, только в том случае, если леди Мисден выживет.

Не помолиться ли о ней снова? И не оскверняем ли мы наших молитв своими непомерными желаниями?

В следующее воскресенье необходимо спросить об этом мистера Палмера.

Завтра я вновь направляюсь вслед за Хейстом в восемнадцатый век.

Вторник

Все утро — с Хейстом. Порой я с трудом выдерживаю это чтение, так бесконечен поток провалов, несчастий и разочарований. И, что еще хуже, зачастую они не только ужасны, но и ужасно комичны, и я не могу удержаться от смеха, даже когда плачу, и начинаю упрекать себя в бесчувственности.

Записи за тысяча восемьсот первый год почему-то отсутствуют, за исключением короткого отрывка, датированного тридцать первым декабря.

31 декабря

А что остается, как не покаяться в пороках, слабостях и недостатках, одолевавших меня в прошлом году, и не молить о даровании мне больших сил на год будущий?

Вечером перечитал Рейнольдса — о поэзии и живописи. Поэзия, утверждает он, «простирает свое влияние почти на все страсти», включая «важнейшее из наших чувств — тревогу о будущем». Она «захватывает нас, пробуждая любопытство, постепенно увлекая наш ум происходящим событием, удерживая в напряженном ожидании и затем потрясая внезапной катастрофой». Живопись, напротив, «более ограничена в средствах и, пожалуй, не располагает ничем, что можно сравнить или хотя бы соотнести с возможностью и умением направлять ум, постепенно овладевая вниманием. Живопись должна достигать своих целей одним ударом; все возможные проявления любопытства необходимо удовлетворить сразу же…»

Моя картина должна ответить на этот высший вызов — изумить зрителей, ошеломить — единым, неотвратимым ударом достичь того впечатления, которое могут произвести на ниx десять, двадцать, сто страниц поэтического текста.

Но впечатлятся ли они? Увы! Боюсь, что пет. Боже, помоги мне стать достойным святого предназначения, ради коего Ты призвал меня.

Не был ли и Тернер почитателем Рейнольдса? Не посещали ли подобные мысли и его голову?

В 1802 году вновь появляется и сам Тернер.

27 мая

Сегодня днем, когда я уже распростился с надеждой увидеть его снова, зашел сэр Джордж Бъюмонт. К моему удивлению, он вел себя так, будто в наших отношениях не было ни неловкостей, ни охлаждения и они сердечны, как никогда. Войдя в мастерскую, он долго стоял перед Лиром; и сердце мое так колотилось в ожидании его суда, что, спроси он меня о чем-то, я бы, наверное, не ответил. Но он не высказал никаких суждений, а всего лишь спросил, видел ли я нынешнюю выставку Королевской академии.

Едва найдя в себе силы заговорить — ибо я стал сомневаться, в здравом ли он уме, — я сообщил, что не видел выставки. А затем язвительно осведомился, не соблаговолит ли он высказать свое мнение об этом. Он, несомненно, не понял, о чем я спрашиваю, поскольку предельно вежливо сказал: «И в самом деле, Хейст. Таместь несколько хороших вещиц; однако мне не нравится направление юного Тернера и его подражателей. Их работам недостает завершенности». (Мог ли я не ощутить при этом какого-то мрачного удовлетворения?)

И затем, так u не сказав о моей работе ни слова, он удалился и оставил меня в такой растерянности, что я даже не попытался его окликнуть.