Игра в Джарт
Шрифт:
Птица не обиделась. Она успела понять о нем то, чего, пожалуй, Кочевник и сам о себе знать не знал, ведать не ведал, даже не заглядывая в его прошлое и будущее, в его сны и мысли.
Герой. Непреклонное сердце.
Пусть он был низкорослым и с виду невзрачным, пусть манеры его оставляли желать лучшего, но сердце – его непреклонное сердце – не ведало страха. Он ничуть не испугался, когда Птица явилась ему из пламени, соткалась из огня, и ветра, и праха, и древней яростной магии, бесконечной
И за это Птица сразу полюбила его всем сердцем.
Шаман, призвавший ее, тэнгэриин пшбилгатай заарин боо, прошел все девять степеней посвящения. Искусство шамана было так велико, что никто за последние четверть века не видал его истинного облика. Он оборачивался то ветром, то быком, то конем, то пятнадцатилетним отроком, то золотой подковой, то вороном. Облака по одному его слову сбивались в грозовые стада и проливались дождем. Жестокие ветры ластились к нему как ягнята. Солнце и луна…
Ну, с солнцем и луной ничего особенно и не поделаешь. Они сами по себе. В остальном же искусство его становилось все совершеннее, с каждым днем, с каждым годом. Но силы, признаться, были уже не те. Наверное, потому Птица и получилась такой маленькой.
Не больше воробьиного сычика.
А ведь Хан-Гароди издревле считались ездовыми птицами богов и героев. Могли утащить в своих мощных когтях жеребенка, а иные и быка. А она – что? Сама вон разъезжает верхом на своем герое, которого и за героя-то еще не всякий признает.
Очень уж тщедушным, неказистым он был. Посмотришь – не заметишь, отвернешься – и вовсе забудешь.
Птица вздохнула. И еще раз.
Что ж, они друг другу под стать.
– Но, дивная госпожа моя, – любезно молвил Трактирщик, – Зато у вас есть крылья! Найдется ли человек, который не мечтает о крыльях?
– И мне всегда было интересно – почему? – спросила Птица.
Трактирщик пожал могучими плечами.
– Крылья – это свобода.
– Ну, не знаю, – Птица расправила крыло, придирчиво оглядывая перья цвета пепла, – свобода, она в душе, разве нет? Вне гнева, вне страха и вне корысти, вне похоти и вне алчности, вне привременного и вне суетного, свобода озаряет мрак и самой темной души сиянием небесным, чистым. А крылья – это всего лишь крылья.
Трактирщик поднял со значением бровь, собираясь то ли возразить Птице, а то ли согласиться с нею – но сказать ничего не успел.
Пусть она и была слишком маленькой (а, возможно, и слишком легкомысленной), пусть предпочитала приятную беседу подвигам и битвам, но зло всегда чуяла безошибочно. Птица с легкостью увернулась от жадных рук, едва не схвативших ее, вспрыгнула на голову Кочевника, раскрыла крылья – на этот раз угрожающе – и зашипела, заклекотала, гневно занялась призрачным синим пламенем.
– Ну, что ты творишь? – сказал Кочевник, снял ее с шапки, дунул как на свечу, и, поглаживая, прижал к груди. Равнодушно взглянул на рябого верзилу, протолкавшегося к стойке, и снова принялся за еду.
– Эй, желтолицый! – нахально крикнул верзила, – Покупаю твое чудо в перьях. Плачу серебром. Не благодари, не стоит.
Рябой превосходил Кочевника ростом почти вдвое. Крепкий и злобный, как лесной вепрь, он все равно показался Птице каким-то жалким. Не человек – дырка в небе. Словно не было у него ни прошлого, ни будущего. А сны его и мысли…
Птица даже зажмурилась от отвращения, забившись под мышку Кочевника.
Нет уж, скорее я в колодец брошусь, чем стану читать такое, – подумала она.
Кочевник же словно и не видел рябого, нависавшего над ним как гора. Знай себе, подтирал хлебом остатки подливы. Он и миску бы вылизал, если бы не Птица, твердившая ему раз за разом, что на людях так поступать не принято.
– Что, серебро и в руках не держал? Ну, вот тебе в придачу, – верзила отстегнул кошель с пояса, и отсыпал на стойку горсть мелких монет, – Медяки, небось, привычнее.
– Не продается, – Кочевник, так и не взглянув на рябого, дожевал последний кусок, аккуратно собрал крошки, и отправил в рот.
– Не продается? Да что ты? – вроде как даже обрадовался рябой, – Запомни, коротыш: я всегда получаю, что хочу. Не желаешь серебра, так отведаешь железа.
– Чаще всего ты получаешь по шее, Бербезиль, – вмешался Трактирщик, – Надо ли думать, что и сейчас ты хочешь того же?
– Кликнешь стражу? – вызывающе скривил губы тот.
– Зачем бы я стал это делать? – ответил Трактирщик с таким устрашающим, леденящим душу удивлением, что и Птица удивилась, как рябого тут же не приморозило к стойке.
Бербезиль, храбрясь, вскинул оплывший, покрытый неопрятной щетиной подбородок, процедил:
– Ну, так или иначе, а я свое возьму! – и, отшвырнув с дороги какого-то пьянчужку, ринулся из трактира прочь.
Еще трое (самого разбойного толка) поднялись, и последовали за ним.
Плохо. Очень плохо, – подумала Птица, с беспокойством поглядывая на Кочевника.
– Этот Бербезиль – подлый парень, – сказал Трактирщик, неспешно протирая оловянные кружки, – И, к тому же, один не ходит. Вот любопытно! Как это подлые люди всегда находят себе компанию?
Кочевник, помедлив, кивнул.
– Еще осьминогов? А, может, морских чертей с оливками? Поверьте, вкуснее морского черта только его печень, – доверительно сообщил Трактирщик.
– Мясо? – с тоскливой надеждой взглянул на него Кочевник.
– Бараньи ребрышки, томленые под луком?
Последовал новый кивок.
Едва дождавшись, пока любезный Трактирщик отойдет, Птица напустилась на своего спутника:
– Ты же заметил? Сам заметил! Почему не сказал? Собираешься убить их? В городе, знаешь ли, так не принято! Тебя схватят, и бросят в яму, и…