Игра в гестапо
Шрифт:
– Наш – вряд ли, – сказал серебристый. – Наш кино не очень любит, он все больше настольный теннис… А американский – почти стопроцентно выразит, проверено. Когда Тони Кинга хоронили, Госдепартамент даже выпускал специальное заявление, я в «Московском листке» читал…
– И что там Госдепартамент заявил? – полюбопытствовал пахнущий одеколоном.
Серебристый хек наморщил лоб, пытаясь вспомнить.
– По-моему, что и обычно пишут, – наконец, проговорил он. – Смерть вырвала из наших рядов. Выдающийся актер. Память потомков… Строчки три в общей сложности.
– Про Брюса напишут больше, –
– Почему это только на средних планах? – удивился серебристый. – А крупнячки ты что, в расчет не берешь? Помнишь «Флорентийского сокола»? Двадцать минут монолога – одни только глаза. Куда там твоему Брандо в «Апокалипсисе»! И, главное, все на нерве, на нерве… О-ох, до чего классный был мастер. Талант, от бога.
Дмитрий Олегович обратил внимание, что оба разговаривают о Брюсе Боуре уже как о покойнике, несколько забегая вперед. Должно быть, этот Сорок Восьмой и впрямь был мастером своего дела, и появись он здесь… Курочкин старательно стал гасить тревожные мысли, краем уха прислушиваясь к происходящему киноразговору.
– Талант, не спорю, – говорил наодеколоненный, пожимая плечами. – Мастер, не спорю. Но в «Соколе» у него была не лучшая роль. Там у него все-таки не нерв был, а голая истерика. Двадцать два очка, небольшой перебор.
– Не перебор, а самое то, – увесисто возразил серебристый хек и мотнул головой в сторону гоблинов-охранников, словно бы призывая их в свидетели. – За перебор бы ему сроду Оскара не дали, за роль-то второго плана. Не забудь, там Альраун шел у него в конкурентах, и он-то своего бы не упустил. Садовника в «Катастрофе» Аль здорово сыграл, стильно, но наш Брюс, покойник, его обставил…
– «Катастрофа» – угарная вещь, – вновь не выдержал молчания все тот же компьютерный гоблин. – Мы с мужиками в Зарядье на спор считали, сколько раз будет ржачка за десять минут. Десять раз и было! А когда бомба в унитаз попала, я вообще улетел… Очень четкий там был садовник, с гранатометом: забегает в супермаркет – и бац! бац!…
Грозный взгляд серебристого помешал гоблину поделиться впечатлениями: споткнувшись об этот взгляд, гоблин поперхнулся, умолк и уставился в пол.
– Брюс, конечно, сыграл сильнее, чем Альраун, – задумчиво произнес пахнущий одеколоном. – Но роль-то у него получилась не киношная, а театральная.
– Само собой, – не стал спорить серебристый. – Только это ему не в минус, а в плюс. Он, между прочим, специально у Страсберга уроки брал, по системе Станиславского.
– Страсберг – это фирма, – уважительно сказал наодеколоненный. – Даже слишком серьезная для Голливуда. Не зря ведь к нашему Брюсу не кто-нибудь, а месье Годар прицеливался. В Каннах, еще в восемьдесят пятом…
Курочкин немедленно навострил уши, надеясь узнать, при каких обстоятельствах этот самый Годар уже стрелял в Брюса Боура
– Хм! – громко откашлялся Курочкин.
Серебристый хек и тот второй, облитый одеколоном, тут же прервали свою дискуссию и почтительно уставились на него. – Я хочу спросить… – начал было Курочкин и почти уже собрался осведомиться насчет снайпера месье Годара, но в последний момент все-таки передумал. Возможно, об эпизоде в Каннах должен был и так знать любой уважающий себя террорист, и тогда неосведомленность Дмитрия Олеговича навлекла бы на него подозрение.
Серебристый и наодеколоненный меж тем изображали предельное внимание, дожидаясь окончания фразы.
– Я хочу спросить… э-э… – Курочкин произнес первое, что пришло в голову. – Насколько… э-э… достоверны ваши сведения о перемещении… э-э… ОБЪЕКТА? Вы уверены, что все они пройдут именно здесь?
– Сто процентов гарантии, – хором ответили хек и любитель одеколона «Ле-Крезо». – Куда им деваться?
– Понимаю, – кивнул Дмитрий Олегович. – У вас свои люди в Кремле…
Серебристый хек с довольной улыбкой покачал головой.
– Все гораздо проще, – объяснил он. – Еще пять дней назад владельцев коммерческих палаток вызвали в мэрию и строго-настрого приказали к приезду американцев выкрасить фасады своих временных торговых точек. Но вот бесплатную краску выдали далеко не всем палаточникам, а только некоторым, по особому списку… После этого прочертить маршрут движения было уже совсем плевым делом.
Сиреневая бумажка походила на ресторанное меню. Только вместо названий первых, вторых и третьих блюд здесь значился по пунктам продуманный распорядок действий киллера Сорок Восьмого на ближайшие три часа, а место цен занимали часы и минуты.
Из всех пунктов плана Курочкину больше всего понравились второй и последний – «Завтрак» и «Отход» и меньше всего – пункт предпоследний, лаконично обозначенный как «Работа». Вся средняя часть обширного трехчасового распорядка была занята прочими пометками, часть из которых (вроде «Икебаны», «Спортзала» или «Смерт. комбата») показалась Дмитрию Олеговичу вполне понятной, другая часть («Профилактика», «Аудиенция») – весьма и весьма туманной, а слово «Сексодром» сразу вызвало у него безотчетные подозрения и нехорошие предчувствия. Курочкин неожиданно вспомнил про кровать и поежился: кто его знает, что там назаказывал этот Сорок Восьмой?
– Толково, очень толково… – проговорил Дмитрий Олегович, складывая сиреневый листочек. Он старался держаться бодро. По возможности.
– Значит, у вас нет возражений? – расцвел серебристый хек. – Если надо, мы готовы к корректировке плана, в разумных пределах…
У Курочкина были возражения. Ему очень хотелось скорректировать этот чудный план, сократив его до двух пунктов: завтрака и быстрого-быстрого отхода из этой квартиры. Однако Дмитрий Олегович имел все основания полагать, что к такому кардинальному изменению расписания присутствующие не готовы. Поэтому о своих намерениях следовало пока помалкивать. И выжидать.