Игра в классики

Кортасар Хулио

– Мне кажется, все мы ищем что-то в этом роде, но почти всегда обманываемся или нас обманывают. Париж – это огромная любовь вслепую, мы все гибельно влюблены, но все тонем в чем-то зеленом, в каком-то мху, что ли, не знаю. И в Монтевидео – то же самое, там тоже нельзя было любить по-настоящему, не успеешь влюбиться, как сразу же начинается что-то странное, какие-то истории с простынями, с волосами, а у женщин – еще множество другого, Осип, аборты, например. И конец.

– Любовь, сексуальная жизнь. Мы говорим об одном и том же?

– Конечно, – сказала Мага. – Если говорим о любви, значит, говорим и о сексуальной жизни. А наоборот – не обязательно. Но мне кажется,

что сексуальная жизнь и секс – не одно и то же.

– Хватит теорий, – неожиданно сказал Осип. – Все эти дихотомии, все эти синкретизмы… По-видимому, Орасио искал у Полы то, чего вы ему не давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.

– Орасио всегда ищет кучу всякого, – сказала Мага. – Он устает от меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, думает все время, без остановки.

– Бедна та любовь, что питается мыслью, – процитировал Осип.

– Постараемся быть справедливыми, – сказала Мага. – Пола очень красивая, я поняла это по глазам Орасио, какими он смотрел на меня, когда возвращался от нее; он бывал похож на спичку, которой чиркнешь – и она разом вспыхивает ярким пламенем, не важно, что это длится всего один миг, это чудесно; чирк! – запахнет серой, и пламя – огромное, а потом гаснет. Вот таким он приходил, потому что Пола наполняла его красотой. Я и ему это говорила. Мы немного отдалились в последнее время, но все равно любим друг друга. Такое не кончается разом, Пола входила к нам, как солнце в окно, – мне всегда надо думать таким образом, чтобы знать, что я говорю правду. Входила, постепенно отодвигая от меня тень, и Орасио горел в ее лучах, словно на палубе корабля, даже загорал, и был такой счастливый.

– Никогда бы не подумал. Мне казалось, что вы сами… в конце концов, увлечение Полой пройдет, как прошли и многие другие. Вспомним хотя бы Франсуаз.

– Эта – не в счет, – сказала Мага, стряхивая сигарету на пол. – Это все равно, что я стала бы поминать, например, Ледесму. Право же, вы ничего в этом не понимаете. И чем кончилось с Полой – тоже не знаете.

– Не знаю.

– Пола умирает, – сказала Мага. – И не из-за булавок, это все шуточки, хотя я делала это серьезно, поверьте, совершенно серьезно. Она скоро умрет от рака груди.

– И Орасио…

– Не надо. Осип, это нехорошо. Когда Орасио оставил Полу, он понятия не имел, что она больна.

– Ради бога, Лусиа, я…

– Вы прекрасно знаете, что вы сегодня говорите и чего хотите, Осип. Не будьте негодяем и даже не намекайте.

– На что я намекаю?

– На то, что Орасио, оставляя Полу, знал о ее болезни.

– Ради бога, – сказал Грегоровиус. – Я ничего подобного.

– Это нехорошо, – ровным голосом говорила Мага. – Что вам за радость его марать? Разве не знаете, что мы с Орасио разошлись и он ушел отсюда, да еще в такой дождь?

– Мне ничего не надо, – сказал Осип, весь словно вжимаясь в кресло. – Я вовсе не такой, Лусиа, вы постоянно меня неправильно понимаете. Наверное, мне, как капитану «Грэффина», надо встать на колени и умолять вас поверить мне и…

– Оставьте меня в покое, – сказала Мага. – Сперва Пола, а потом – вы. Да еще эти пятна на стенах, а ночь все не кончается и не кончается. Вы, наверное, даже способны подумать, что это я убиваю Полу.

– Никогда бы и такой мысли не допустил.

– Ладно, хватит. Орасио мне этого никогда не простит, даже если бы он и не был влюблен в Полу. Да это просто смешно, всего-навсего рождественская свечка-куколка из зеленого воска, как сейчас помню, хорошенькая такая.

– Лусиа, я не могу поверить, что вы бы могли…

– Он мне никогда

не простит, я чувствую, хотя мы об этом и не говорили. Он все знает, потому что он видел эту куколку и видел булавки. Он швырнул ее на пол и раздавил ногой. Не понимал, что это еще хуже, что он только увеличивает опасность. Пола живет на улице Дофин, и он ходил к ней почти каждый день. Он вам, наверное, рассказывал про зеленую куколку, Осип?

– Вполне возможно, – раздражаясь, сказал Осип. – Вы все – ненормальные.

– Орасио говорил о порядке, о том, что можно обрести иную жизнь. Он, когда говорил о жизни, всегда имел в виду смерть, непременно смерть, и мы всегда ужасно смеялись. Он сказал мне, что спит с Полой, и я поняла, что он вовсе не считает обязательным, чтобы я сердилась или устраивала ему сцену. Осип, а я и вправду не очень рассердилась, я бы и сама могла переспать, например, с вами, если бы мне хотелось. Очень трудно объяснить, но дело совсем не в изменах или прочих подобных штуках, Орасио при одном слове измена или обман прямо-таки в ярость приходил. Надо признать, когда мы познакомились, он сразу сказал, что никаких обязательств на себя не берет. А с куколкой я так поступила потому, что Пола забралась в мой дом, а это уже слишком, я знала, что она способна даже украсть мое белье, надеть мои чулки, или взять у меня что-нибудь красное, или покормить Рокамадура.

– Но вы сказали, что не знакомы с нею.

– Она была в Орасио, глупый вы, глупый. Вы просто глупый, Осип. Бедняжка, такой глупый. На его куртке, в его воротнике, вы же видели, у Орасио на куртке меховой воротник. И когда он возвращался, Пола была еще в нем, я видела по тому, как он смотрит. А когда Орасио раздевался вон там, в углу, и когда мылся в этом тазу, – вон он, видите его, Осип? – тогда с его кожи стекала Пола, как призрак, я видела ее, Осип, и еле сдерживалась, чтобы не заплакать, потому что меня в доме у Полы не было, никогда бы Пола не почувствовала меня ни в глазах Орасио, ни в его волосах. Не знаю, как это объяснить, но мы друг друга очень любили. А за что – не знаю. Не знаю. Не знаю, потому что я не умею думать, и он меня презирает именно за это.

(—28)

28

По лестнице кто-то поднимался.

– Может быть, Орасио, – сказал Грегоровиус.

– Может быть, – сказала Мага. – Но больше похоже на часовщика с шестого этажа, он всегда возвращается поздно. Не хотите послушать музыку?

– В такое время? Разбудим ребенка.

– Нет, мы поставим пластинку совсем тихо, хорошо бы какой-нибудь квартет. Можно сделать так тихо, что будет слышно только нам, вот увидите.

– Нет, это не Орасио, – сказал Грегоровиус.

– Не знаю, – сказала Мага, зажигая спичку и разглядывая стопку пластинок в углу. – А может, сидит у двери, такое с ним бывает. Иногда дойдет до двери и передумает. Включите проигрыватель, вон ту белую кнопку, около самой печки.

Ящик был похож на ящик из-под обуви, и Мага, опустившись на колени, на ощупь в темноте поставила пластинку. Ящик тихонько загудел, и далекий аккорд повис в воздухе рядом, казалось, достанешь рукой. Грегоровиус принялся набивать трубку, все еще немного шокированный. Ему не нравился Шенберг, но не в этом дело – поздний час, больной ребенок, все запреты нарушены. Вот именно, все запреты нарушены. А впрочем, какой идиот. Но иногда с ним бывали такие вот приступы, некий порядок мстил ему за то, что он им пренебрегал. Прямо на полу, почти засунув голову в обувной ящик, Мага, похоже, спала.