Игра в кости
Шрифт:
— Вот и расскажи о себе, — ни с того ни с сего, сказал вдруг я. — Ничего ведь про тебя так толком и не знаю.
— В смысле — не знаешь? — удивленно спросила она.
— Ну, где росла, что делала, — уточнил я. — И после того, как вы переехали с Пионерской… То, что можно озвучивать, естественно.
— Я же тебе рассказывала, нет? Еще тогда, зимой, помнишь? Когда еще на Садовой жила?
— Неполно, — буркнул я. — В двух словах.
— А ты желаешь полных подробностей?
— Конечно! — воскликнул я с поддельным воодушевлением. — Мне интересно всё, что с тобой связано, несмотря на все неудобства.
— Ути-пуси! — откликнулась Лена, вглядываясь в моё лицо прищуренными глазами. — Не много ли на себя берёшь? Смотри, не пожалей потом.
— Не, в самый раз, — терпеливо подтвердил я. — Вынесу. Рассказывай.
— Тогда — держись, май френд. Своё детство я помню хорошо, но как-то фрагментарно, урывками. Проще всего сказать, что оно прошло под знаком непохожести. Мне приходилось отличаться, не было выбора. Вообще детство для меня, это регулярные переезды, редко когда больше года оставались в одном городе. Я никогда не знала своего отца. Почти у всех подруг отцы имелись, а у меня — нет. И подружек помню только в совсем малом возрасте, причем те вечно менялись. Постоянно сменялись также детские сады, а потом и школы. Иной раз полгода не проходило, как мы срывались с места и переезжали в другой город, где нас ждала свободная, но всем обеспеченная квартира. Мама
— Что, вот прям так и сказала? — не поверил я.
Тем временем мы постепенно закончили процесс питания, расплатились и покинули кафе-кайтен. А вокруг шумел летний город. Всё выглядело привычно и знакомо, но почему-то возник вопрос, где сейчас быть и куда пойти? Чем заняться? Вести ее в коммуналку, в которой я остановился, не хотелось категорически, поэтому без особой цели мы неторопливо брели по Среднему проспекту.
— Нет, конечно, — сдержанно добавила Лена, изображая улыбку. — Не прям так, но ей всё-таки пришлось. Как-то раз вернулась я из школы с двойкой. Вообще-то, несмотря на кочевую жизнь, училась я очень хорошо, и для меня тот случай был редким, можно даже сказать — редчайшим. Боялась жутко. Причем боялась вовсе не наказания, а самого признания. Тихо открыла дверь, прокралась в свою комнату, и только тут поняла, что матери дома нет. Через какое-то время пришла мама, и громко меня позвала. Но я не ответила, как обычно, а притаилась и сидела тихо: я тогда еще не придумала, что буду врать в свое оправдание. Мама решила, что я еще не вернулась из школы, и пригласила в квартиру какого-то неизвестного мужика. К этому я привыкла: к нам иногда приходили незнакомые мужчины, и в такие моменты мама отправляла меня гулять до тех пор, пока не позовет. Вот и в тот раз я подумала, что они любовью будут заниматься, и чувствовала себя на редкость гадостно. Будто в замочную скважину подглядываю. В тринадцать лет я давным-давно знала и понимала, что случается между взрослыми. Но тогда — ничуть не бывало, у них проходил сугубо деловой разговор. Слова я почти все расслышала, кроме отдельных моментов, когда они уж слишком понижали голос. После того, как мужик ушел, я почти сразу вышла к маме. Она как меня увидела, так смертельно побледнела. Я никогда не думала, что мама может так резко бледнеть, даже испугалась. Но все равно потребовала от нее объяснений, и тогда она объяснила, что работала профессиональной убийцей. Палачом по найму…
— А за что твоя мама застрелила твоего отца, она тоже рассказывала?
— В двух словах. Получила приказ и выполнила. Но, как я поняла, она не особо им дорожила, они даже никогда не жили вместе. Отец ребенка, не более того.
— А дальше?
— А дальше, — отозвался она, — всё та же средняя школа, перед парком, на улице Гагарина в тихом городке недалеко от Москвы, где еще Королёв конструировал свои ракеты. Я казалась скромной и впечатлительной девочкой и жила в мире фантазий, как Амели с Монмартра. У меня были тонкие запястья и щиколотки, и я лучше других писала сочинения по литературе. В общем, мечта для учителей. Зато в музыкальную школу меня даже не пытались отдавать — никакой склонности, кроме хулиганской, к музыкальным инструментам я не проявляла. Математические способности у меня отсутствовали напрочь, так что материал приходилось тупо задалбливать наизусть, но я справлялась. Ещё бессонницы. Не спала целыми сутками. В ту пору из меня получился бы очень плохой актёр. Жуткий. Ужасный. У меня всё на лбу было написано. Если мне бывало хорошо — никак не могла подделать унылую рожу. Если плохо — хоть убейся — но ни за что не улыбнусь по-человечески. Но, обычно, я вообще не могла улыбаться. Ну, и какая женщина из меня могла бы вырасти? Мне казалось тогда, что скоро захочется размозжить себе голову. Тогда мать и отдала меня в эту Школу искусств, где мы с тобой и познакомились. Преподавал клёвый мужик, хорошо все объяснял. Занятия длились по два с половиной часа, два раза в неделю. На первых уроках просто карандашом чирикали, а не рисовали. Линии, кривые и всё такое. Ну, ты помнишь. Мне было очень непривычно на мольберте, рука уставала и не могла делать хороший нажим, а так норм. Я там училась для себя, и страшно, смертельно скучала. Обучалась душевной эквилибристике.
— Там мы с тобой не только познакомились, но ты научила меня трахаться. Знаешь, я тебя никогда не спрашивал…
— Кто меня лишил девственности?
— Ну, вроде того, — несколько смущенно признался я. — Если не хочешь, не говори.
— Почему? Всё получилось очень глупо, немного забавно и до отвращения банально. Таких историй, наверное, тьма-тьмущая. Как уже говорила, училась я очень хорошо, но любила прогуливать некоторые уроки. И вот в конце второго полугодья химичка вдруг заявила, что не видать мне пятерки в году, если не сдам пропущенные лабораторки. «Лабы», как мы говорили. Такой, знаешь ли, чисто вузовский подход к школьному образованию. Ну, остались мы на послеуроков эти лабы делать — в основном двоечники и я одна такая отличница. В кабинете химии имелся свой лаборант — молодой парень, учился он на химфаке в пединституте, а у нас подрабатывал. Химичка куда-то торопилась, и велела ему, чтобы не смел ничего никому подсказывать, а когда последний ученик работу сдаст, надлежало всё убрать, за всем проследить, кабинет запереть. Я давно на него глаз положила, хотя ничего не знала и не умела, но и он на меня временами поглядывал. Короче, последней оказалась я, как легко догадаться…
— Что произошло дальше, кажется знаю.
— Это вряд ли… но потом мы часто встречались с этим лаборантом, можно сказать регулярно. Самое смешное, что я даже не спросила, как его зовут!
На этом она затихла, стала молча курить, задумчиво затягиваясь и пуская тонкие струйки сизого дыма. Вероятно, давние воспоминания всё-таки разбередили ей душу. Или что там у неё сейчас вместо души?
— А потом? — нетерпеливо спросил я.
— Потом начались летние каникулы, меня отправили в лагерь на три смены, а в самом начале сентября я подслушала разговор мамы с тем чужим мужиком, узнала о её делах, впала в жутчайшую депрессию, чем-то даже лечилась, и мама, по совету врача, записала меня в ту самую Школу искусств.
— А он? Этот лаборант?
— Уволился в конце мая, и следующий учебный год начался уже без него…
— После зимних каникул, вы уехали из нашего города, — сказал я, разглядывая окружающие пейзажи.
Окружающий мир, тем временем, жил своей летней жизнью, и только нашей неторопливо идущей паре все это было безразлично. Дымя выхлопными трубами, то и дело мимо проносились машины, по тротуарам куда-то шли неугомонные группки туристических женщин.
— Да… — не глядя на меня, абсолютно спокойно произнесла Лена, и продолжила дозволенные речи. — Да, мы неожиданно переехали сюда, в Питер, и больше изобразительным художеством я не занималась. Сейчас всё это уже бесконечно далеко, так что, наверно, я могу смотреть на всё трезво и издалека. Может быть, даже сверху. Я стала ходить чуть ли не в самую старую петербургскую школу, что на Социалистической. Училась там два с половиной года…
Старые дома слепо смотрели на нас серыми тусклыми окнами. Обилие машин, плохой бензин… Прохожие чаще всего меня с Леной даже не замечали. Каждый из нас думал о своем, насколько в его жизни все нелепо и странно.
— В первый учебный день последнего школьного года, — продолжала Лена, — нас выперли дежурить с утра пораньше. Каждому из нас надлежало нацепить бейджик. А поскольку у нас в школе почти всем на всех было наплевать, я написала на своей карточке: «hello, assholes!» и так проходила весь день. Малявки спрашивали, что там такое написано, а я отвечала: «привет, школьники!» Так начался мой последний школьный учебный год. Вот тогда-то я для себя и решила, что выберу профессию матери. Уже в ту пору я терпеть не могла людей и ненавидела то, что они творят. С собой, с природой, с миром вообще. Поэтому такое предпочтение казалось тогда вполне естественным для меня.
— Не страшно было? — спросил я с искренним интересом в голосе.
— Нет, тогдасовсем не страшно, — криво усмехнулась она, глядя куда-то в сторону. — Я давно видела, что люди, в большинстве своем, ведут себя или как идиоты, или как самые отвратительные безмозглые твари. Спасение оказалось одно — чтение и книги. В последнем классе школы литературе нас учила замечательная тётка — Раиса Васильевна, или просто — Васильна, как мы ее уважительно называли за глаза. Рассказывала она удивительно интересно и увлекательно, очень её в нашей школе уважали. Но было у нее скверное, для нас, обыкновение — в конце почти каждого урока задавать небольшую самостоятельную письменную работу, оценка за которую шла прямо в журнал. А, дабы ученики не сильно забывали русский язык, ибо в последнем классе он уже не преподавался, оценку Васильна ставила среднюю — знание предмета плюс знание русского, поделенное пополам. Причем значение округлялось в нижнюю сторону, так что всякие там четверки с минусами никому не светили. В общем, схлопотать трояк за хорошее знание литературы, но неверно расставленные запятые можно было вполне. Мне это обычно не грозило — я писала на пятерки, да и сочинения мои Васильна хвалила. Но один урок запомнился на всю жизнь. Как-то раз, литераторша, прежде чем раздать нам проверенные работы, вдруг спросила: «Ну, дорогие мои, а знает ли кто-нибудь, в каком слове из семи букв, один из вас умудрился сделать четыре ошибки?» Класс удрученно молчал, все тихо переглядывались и думали — кто этот несчастный? Кому пара за правописание? Что за слово такое? А Васильна подошла к доске и написала: « ОнОпеЗД», а потом повернулась к нам, посмотрела мне прямо в глаза, и весело так сказала: «двойка тебе, Лена!» Слово, действительно, оказалось мудреное — «анапест» — название одного из стихотворных размеров. Ну, вот. А параллельно, я ходила во всякие спортивные секции и обучалась у матери ее непростому ремеслу. Сначала мама долго отказывалась, пыталась меня уговорить, убедить, даже наказывать пробовала. Но я настояла. Я тогда временно рассталась с этой своей болезнью, и первоначальное нервное потрясение ушло. Потом закончила школу и поступила в универ. А когда пропала мама, я тебе об этом уже рассказывала, ты должен помнить, я осталась одна с кошкой, и моя болезнь снова обострилась. Невероятные всплески моего настроения учащались, но я надеялась, что они не станут мешать мне жить. Ошиблась, стали. Я пробовала разное. Пыталась подружиться с соседями, крутить любовь с однокашниками, еще всякое, но толку от этого не вышло. Вот именно тогда я и начала верить во всяких нежитей. Даже не то чтобы верить, я просто знала, что они у меня существуют. Привидения? Полтергейсты? Или как их там называют? Не суть важно. Я знала, что у меня в доме только одна позитивная комната — моя спальня. В ней всегда тепло, уютно, а если надо — еще и лампа со свечами, всякие мои личные фенечки. Во всех прочих помещениях бывали посторонние люди — начиная от соседей, заканчивая университетскими знакомыми. В спальню дозволялось входить не всем. Так вот, именно в этой спаленке (кстати — только в ней единственной сделали ремонт и вообще всё по фен-шую) я спать не могла. Точнее, могла, но с великим трудом. Мне снились жуткие кошмары, постоянно творились разные странные вещи вроде того, что я всю ночь просыпаюсь и пытаюсь уснуть снова, и как только засыпаю — тут же опять просыпаюсь от ощущения чьего-то взгляда на себе. Когда я спала с кем-нибудь, страхи уходили, и я даже не придавала значения всей этой фигне. Но чаще я оставалась одна, не считая моей кошки. При ней, кстати, тоже ничего страшного не случалось, но она не любила мою комнату, и на ночь уходила в прихожую. Я знала, что переплачиваю за свет, потому что по вечерам мне становилось страшно, слышались какие-то звуки и шаркающие шаги. Я включала свет повсюду, просто повсюду, даже в туалете. Постепенно нарастало ощущение, что я скоро совсем свихнусь, и за мной приедут санитары в соответствующих халатах. Вот тогда-то и возник у меня какой-то внутренний кризис, что сохранялся еще долго…
— И как ты с этим справилась? — пробурчал я, ощущая в ее словах тьму и холод бездонного колодца.
— Погоди, сейчас, объясню как. Относительно ужасов. Однажды мне вдруг ярко и отчётливо приснилось, как умирает мама. Тогда я встала, и пошла курить на кухню, а потом легла досыпать на диване в гостиной. Утром, собираясь в универ, я в ворохе белья обнаружила здоровенного паука. У меня в доме даже тараканов не водилось, не то, что пауков! И не походил он на тех мелких паучков, что из вентиляции забегают. Он выглядел реально очень-очень большим. Поскольку убивать их нельзя, я выкинула его в окно. Вот и всё. А потом я просто сидела и чуть ли не рыдала, стремно было до ужаса. Даже на первую пару опоздала, чего не допускала никогда. Именно тогда я и поверила окончательно, что моей мамы больше нет. Я многое бы списала на свою больную фантазию, но кошка! Помнишь её? Она регулярно садилась перед моей (бывшей маминой) дверью, смотрела куда-то вверх и громко жалобно мяукала. Она никогда прежде так себя не вела — орала только в тех случаях, если оголодала или сильно хотела кота. А тогда, если я закрывала от нее дверь комнаты, она рвалась, билась, прыгала царапала ручку, пытаясь открыть, и так до тех пор, пока не ослабевала. Иногда я, в ответ на ее вопли, запускала в нее тапком, но она снова садилась туда же и снова принималась вопить. Именно в ту пору я решила пойти в церковь…