Игра в зеркала
Шрифт:
Может быть. Только дело вовсе не в иллюзорной обиде, выставленной напоказ. Отсюда просто легче уйти незамеченной.
— Нет.
— Тогда почему?…
— Ты веришь в легенды, Алан? — сегодня все происходит вдруг. И мой голос, неестественный в своем спокойствии, тоже звучит как-то вдруг.
Я говорю. Кажется, долго. Кажется, совсем не то, что хотела сказать. И голос мой сух и ломок от отсутствия жизни. Я боюсь выпустить эту жизнь на свободу, опасаясь того, что она может сказать. Передо мной снова проходит повесть моей по-дурацки изломанной жизни, слишком
Меня слушают. Старательно, не перебивая. И — удивительно — слышат. Слышат именно то, что говорю я, а не здравый смысл. В рыхлую вязь неуверенного рассказа просачивается твердость. Я решила все много дней назад, осознала и смирилась с последствиями. Я все смогу. Даже если будет слишком больно…
Я замолкаю. И, застыв странным изваянием, жду. Просто жду ответа, не позволяя ни одной мысли нарушить показное умиротворение. Тишина и пустота…
— Знаешь, я ведь тоже ухожу из Корпуса.
— Я понимаю, — устало произношу я по инерции и вновь замираю.
— Навряд ли. Меня отзывают, — ироничная улыбка не вяжется со слишком серьезными глазами. Ну скажи что-нибудь. Скажи… — Я все не знал, как тебе сказать. И…
— Отзывают… Значит, домой?
— Да.
— Я могу… Поехать с тобой?
— Нет.
Тихий шепот камнем падает между нами. С трудом разлепляю губы:
— Я понимаю…
— Это зависит не от меня.
— Я… понимаю.
— Не понимаешь! — от его крика я вздрагиваю. Алан сжимает кулаки и часто дышит. В его глазах пляшут темные огоньки бессмысленного гнева. — Ким, мне все равно! Все равно, что было пятьсот лет назад! Нет больше Виры Нейн, есть только Ким Шалли, иначе ты бы мне никогда этого не рассказала! Но… — он выдыхает, тяжело, с усилием. — Я солдат. Мое задание окончено, я обязан вернуться. И тебя не пустят туда. Извини…
— Далеко и высоко? Там, где я никогда не была? — эхом откликнулось сознание, некстати и невовремя вспомнив другой, такой давний разговор… — А задание? Какое оно было? Или это тайна?
— Почему же… ты можешь знать, ведь сама от него страдала.
Тонкий лист писчего пластика касается моих пальцев. Стандартная форма, неизменная веками полутраурная кайма, мелкая виньетка «Степень секретности А». Судебный приговор. И печать о его исполнении.
Расстрел.
Ногти впиваются в ладонь. Мне не нужно смотреть на имя. Моим глазам нет нужды пробегать по сухим строчкам. Ведь мне все равно.
— Так ты… знал?
— Да.
— Нет, ты знал, кто он?
— Филин? Да, — его взгляд устремляется на стену, а на лице появляется выражение, которое я на нем никогда не видела — ничем не замутненная неприязнь, слишком холодная, чтобы быть ненавистью. — Меня приставили наблюдать за ним. Мы… были обеспокоены тем, что он затевает войну. А я… тем, что он затевает с тобой.
— Ты… знал?!
— Да, — опускает глаза и застывает в немой просьбе о прощении. — Ты знаешь, что такое быть исполнителем. Я не мог его спугнуть. Даже такой ценой…
Смотрю на опущенную голову, на отзвуки слишком
— Ты ведь знал его. Вне… «задания». Так?
— В детстве мы были знакомы, — мне не понятны его колебания при ответе на прямой вопрос, но все же он отвечает. — Мы все знаем друг друга. В той или иной мере.
Простые, ясные и естественные слова. Пока не вдумаешься в их смысл. И не ужаснешься ему.
— А ведь ты проговорился, Алан. В детстве… Вы ведь одного возраста, так?
Он застывает. Белеют губы, в глаза закрадывается досада. Что же с тобой, мой светлый ангел?
Кто же ты?…
— Мы не… — под моим взглядом он сдается. — Почти. Я знал его, его брата, вел переговоры с матерью. Поэтому меня и приставили к нему. Следить. Или, если он окончательно выйдет из-под контроля, пресечь последствия.
— И ты сделал это?… — вопрос все же срывается с губ, хотя кому, как не мне, молчать…
— Сделал! — коротко и зло бросает он, не видя моего удивленного лица. — Сделал, потому что иначе было нельзя. Думаешь, я один раз говорил с ним? С его отцом? Да, я настоял на этом чертовом смертном приговоре, но ИНАЧЕ БЫЛО НЕЛЬЗЯ! Ты понимаешь, что было бы, когда Избранная выросла?! Вошла в силу?
— Она бы не стала его слушать, вот и все. Даже если бы росла под надзором его отца.
— Не стала бы слушать? Родную кровь?! Думаешь, все это было случайно?!
— Родную кровь?…
— Она его племянница в седьмом колене, потомок брата. Теперь веришь?
— О Боги… Но как, как это можно спрогнозировать?! Ведь невозможно…
— Невозможно? Разве ты не заметила, что даже у тебя, в твоем блоке, за ней присматривали? Еще один потомок, которому она приходится сестрой?
— За ней никто… О боги. Пешш.
Я уронила лицо в ладони, слыша, как рушится мой мир. Хрусткие ледяные осколки засыпали меня с головой. Осколки цвета льда… совсем как взгляд живого когда-то мужчины.
— Это было главное оружие, понимаешь? Неограниченная, непредсказуемая мощь, разрушающая мир!
Озарение яркой вспышкой осветило и в правильном порядке сложило наконец сухие столбики давно известных фактов, подвигнутое страстными словами. Я слушала, как рушится мой мир…
— И вы пытались ее уничтожить. С самых первых месяцев до родов, обеспечивая мне работу, — кривая усмешка расцветила лицо. — Не получилось, да…
Я слушала, как рушится мой мир. Снова и снова. Осколки все падали и падали с беспощадных небес, походя раня до крови, до полусмерти. Ледяная голубизна смешивалась с алым и пропадала в бурых грязных разводах.
— Неужели… Неужели это было так нужно? — шепот, горький шепот несуществующим эхом отдается в голове.
— Нужно! — вторит другой шепот, яростный и убежденный. — Ты не знаешь, что он делал! На его совести гибель миллиардов разумных — на его совести Распад! За это его и из…
Он останавливается, будто с размаху влетает в стену. Поздно. Все уже сказано. И несколько лишних фраз уже не изменят ничего…