Играла музыка в саду
Шрифт:
Не тут-то было! Ее товарищи - "гении" - выставили заслон: не пущать! И так и не приняли талантливого поэта в Союз.
Сейчас совсем другие времена: соревнуясь между собой, разные союзы писателей наперебой набирают новобранцев. Российские - себе, московские себе. Надо осторожно обходить оба этих дома, а не то схватят под мышки - и в Союз. Вот потеха!
Тюльпаны разводят
Соседи мои, латыши.
Весною восходят
Тюльпаны - их песня души.
Лилового цвета,
Медового цвета,
Голландских и финских кровей.
Поползал по грядкам хозяин,
Как тот муравей!
И
Чтобы скрипом пугали кротов,
Прокормятся, чай,
Без тюльпанов заморских сортов.
И землю просеял сто раз
Не земля, а халва,
Чтоб даже травинка не вышла,
Не то что трава!
Когда я встаю спозаранку,
Часу этак, может, в шестом,
Зевая над чистым,
Не тронутым мыслью листом,
Я знаю: мои латыши
Уже встали,
И легок им труд!
И надо трудиться,
Трудиться, трудиться
Тюльпаны взойдут.
КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
Близится к концу долгая моя дорога в дюнах. В дюнах, в соснах, в карцерах, теплушках, воронках, под конвоем, под ярким светом концертных софитов. Есть еще заначка жизненных сил, но все больше разных таблеток на тумбочке набирается, все менее охотно отзываюсь на суетные приглашения тусовок, и я понимаю - осталось немного.
И охота забраться на продуваемую высоту какой-нибудь тригонометрической вышки в поле, из опоясывающих весь земной шар (занятие опасное - лазил, под тобою никакой опоры - ничего!), и оглядеть оттуда вехи своей долгой и все-таки, в общем, счастливой жизни. А еще проще и удобнее - увидеть ее с колеса обозрения ЦПКиО: житель-то я городской, московский!
Начиналось все безоблачно и с ходу, с высокого старта: детство в семье одного из отцов знаменитого города, первые роли в драмкружке, похвальные грамоты, лидерство в дворовом футболе, почти равное славе, немка, скрипка, записочки от девчонок. Так быстро все это промелькнуло, что мне не вспомнить даже, чем я тогда питался. Да ничем, футболом единым.
А потом, с четырнадцати лет и почти на всю жизнь - член семьи врага народа, сам - враг народа, пария, вынужденный прогибаться и таиться, врать в бесчисленных анкетах, несмотря на полную реабилитацию: года-то, там проведенные, никуда не денешь!
Артиллерийское училище даже на войну не посмело выпустить меня лейтенантом, первого своего отличника, отдел кадров докопался до им же погубленного папаши. Фронтовые раскисшие дороги - раскисшие запоминаются больше, потому что именно по ним не катит сама наша противотанковая пушка "ЗИС-3" (даже пушка имени Сталина!). Ордена, контузия, госпиталь, наконец, город Берлин и речка Эльба. Так быстро в анкете не напишешь - там дата приема, дата увольнения, а здесь хоть и длинная, но лирика.
Крутись, крутись, колесо, разматывай помаленьку мою запутанную жизнь! Тюрьмы, пересылка, этапы, вологодский конвой, лагеря. А в лагерях все перепробовал: лес валил, грузчиком два года на северном завозе был? Был. Рельсы из ледяной воды под сто граммов спирта тягал? Еще как. Доходил от голода и фурункулеза. Работал, не умея на счетах считать, бухгалтером. А потом принял связку ключей в крови - убили восемнадцатью ударами заточкой прежнего завстоловой. Смелости хватило! Недолго покашеварил и стал экспедитором технического снабжения - из города Соликамска возил все, что
А потом - шабаш, начальник: справочка, пять селедок и проездной литер домой. А дома-то нет, нелюбимая жена не ждала, значит, к маме. А мама сама жена врага народа, ну что ж, два врага - не так уж и много в одной необставленной комнате.
Вот жизнь, никак ее коротко не пробежишь. Но уж скоро перевал. Еще поездить без билета из Орехово-Зуева в Москву, в той самой увековеченной Веничкой Ерофеевым электричке: Павлово-Посад, Фрязево, Кудиново, Купавна. А что делать, если у тебя в кармане всего рубль, а до вечера в Москве хоть булочку с чаем перехватить надо. Вот гонорарчик днем в какой газете перехватим - и назад, пожалуйста, как Савва Морозов, а не как Веничка Москва-Петушки, с билетом, с бутербродом, с гостинцами для семьи.
Два-то раза всего и был женат, немного, несмотря на нормальный интерес к женщинам. Сорок четыре уже года счастья - просыпаться и видеть рядом с собой на подушке лицо любимой Лидочки, очей очарованье, - никакое другое рядом и не воображу - не подойдет! Всегда ей в моих глазах те же 18 лет. Это ли не зачеркивает все мое, хоть и стенографически записанное, лихолетье? Подходите, контролеры, требуйте штраф - за все годы рассчитаемся. Лидочка, до-стань кошелек!
И давно уже посторонние на улице узнают, и кланяются, и автографы просят, и, главное, вижу - любят. Хоть и понимаю, что это результат телевизионного и газетного мелькания, все же радует: частичка-то малая и мне причитается. Хорошо заканчиваю. Правда, наверное, лучше плохо начинать, чем хорошо заканчивать. Но плохо начинать мне уже поздно.
И любят, и говорят свое (кто только это выдумал?) - спасибо, что вы есть!
И вот, хоть и без проблем, которыми озабочено большинство моих сверстников, пожилых людей, а все-таки не то чтобы заканчивается жизнь, это уж слишком сурово, человек-то я вроде как молодой, но годов много, и уходят они, прям как сквозь сито просеиваются.
Как хочется жить,
Высоко, безразмерно,
Вдвойне!
Вернуться к истокам,
Когда нам любилось
И пелось.
Конечно, и в двадцать
Хотелось нам жить на войне,
Еще бы! Конечно!
Но так, как сейчас,
Не хотелось.
Как хочется жить
За небывшую юность, всегда,
А жизнь - стометровка,
Когда ее взглядом окинешь!
Как будто на старте стою,
А года
По белым квадратам
Уже набегают на финиш!
СИСТОЛИЧЕСКАЯ ПАУЗА
Сижу. Пишу. И н?а тебе - удар. Гол! И я в Склифе. Для непосвященных - это не из мира спорта, это "неотложка", институт Склифосовского. Инфаркт. Второй. Реанимация. Дело нешуточное. Лежишь, притороченный проводами к монитору, на котором борется со смертью твоя единственная надежда - сердце.