Играющая в Го
Шрифт:
Первый день настоящей войны похож на бесконечный сон. Ничто не затрагивает меня – ни ужас сражений, ни изматывающие марш-броски, ни гибель моих солдат. Я передвигаюсь в ватном беззвучном пространстве, где жизнь и смерть одинаково не имеют цены. Впервые азарт войны не возбуждает меня: мы просто исполняем свое предназначение, как лососи, плывущие против течения на нерест. В этом нет ни красоты, ни величия.
Вечером, видя мою хмурую сосредоточенность, майор ставит диагноз – «солнечный удар». Я позволяю ординарцу прикрыть мне лоб холодным полотенцем. Лежу в реквизированной хижине, на соломенном тюфяке, гляжу в закопченный потолок и чувствую омерзение к себе.
На рассвете нас будят свистки и взрывы. В ответ мы забрасываем противника гранатами. Пулеметы захлебываются лаем. Внезапно в шум и сумятицу боя врывается голос трубы, зовущей на штурм.
Нас атаковала японская дивизия. Ошибка стоила жизни многим солдатам.
91
Потрескивает костер.
Храпит Цзин.
Вокруг спят сотни беженцев.
Массовый исход. Люди напоминают оленье стадо, бегущее от засухи. Они измождены, даже сон не спасает их от свинцовой тоски.
Я достаю из мешка ножницы и обрезаю волосы, вкладывая в это всю силу рук, связываю косы лентой, кладу рядом с Цзином, перешагиваю через десяток тел и ныряю в ночь.
В лесу я избавляюсь от платья и надеваю украденную у Цзина одежду.
Бледная заря за деревьями освещает Пекинскую долину. С самого рассвета я иду по дороге «против течения» – поток беженцев направляется в другую сторону. Женщины с мешками за спиной одной рукой тянут за собой детей, другой – упирающихся коз. Вопят младенцы, мужчины несут на спинах стариков, те, кому повезло больше, везут их в колясках. Столетняя старуха с забинтованными ногами бредет, спотыкаясь на каждом шагу, прижимая к груди курицу.
С момента бегства из Пекина я наблюдаю подобное каждый день. Сердце мое разбито. Я не жалею, что разделила с Цзином это время терзаний и скорби. Благодаря ему я познала силу народа, изгнанного со своей земли. Исход на юг стал молчаливым сопротивлением смерти. Мужчины и женщины сливаются в живой поток ненависти и надежды. Эта ярость пребудет со мной всегда, пока я буду одна.
Как и все эти люди, я хочу жить. Хочу вернуться в Маньчжурию, домой, к игре. Я буду ждать моего незнакомца на площади Тысячи Ветров. Я знаю, однажды он вернется ко мне – вечером, как в первую нашу встречу.
В полдень я сажусь под дерево на краю дороги и с жадностью съедаю последний кусок заплесневелого хлеба. Гудение самолетов, звуки далеких взрывов контрастируют с молчанием движущейся толпы.
В человеческий поток вливаются первые китайские солдаты. Их форма в крови, лица потемнели от копоти, они напоминают мне бежавших от японцев солдат, заполонивших наш дом в 1931 году: в их глазах читались бессилие и отчаяние – они оставили товарищей умирать на поле боя.
– Пекин пал! Бегите, пока не поздно!
– Японцы близко! Демоны идут!
В воздухе стоят крик, стон и плач. Внезапно я замечаю Цзина – он ковыляет по дороге, расталкивая толпу, он ищет меня. Я прячусь за дерево, Цзин проходит мимо в пяти шагах, я слышу, как он спрашивает женщину, не видела ли она девушку – совсем молодую, маленькую, бледную, с короткими волосами и одетую, как мальчик. Его голос дрожит и срывается. Держа в руках мои косы, он плюет на землю и зовет меня, осыпает проклятиями.
Его вопли разрывают мне сердце: «За что ты мучишь меня, гадина?! Как можешь заставлять меня страдать – меня, вернувшегося из ада?!»
В конце концов Цзин уходит.
Внезапно кружившийся в небе над толпой самолет сбрасывает бомбу, следом еще одну. Взрывы опрокидывают меня на землю. Я теряю сознание. Придя в себя, вижу, как мужчины, женщины, дети, старики разбегаются в разные стороны словно муравьи из разрушенного муравейника.
Я поднимаюсь. Из руки течет кровь. В небе нарастает гул моторов. Летят новые самолеты! Я бросаюсь бежать к лугу.
Японцы бомбят дорогу. Я мечусь, не зная, где спрятаться. У меня кружится голова. Руку печет как огнем. Когда же наступит пробуждение от этого кошмара?
Незадолго до наступления ночи я вижу вдалеке деревню и ускоряю шаг.
Здесь царит странная тишина. Темно, двери домов распахнуты, на улицах валяется разломанная мебель. Чуть поодаль я замечаю трупы: четверых крестьян проткнули штыками. В домах не осталось ни одной животинки, ни одной рисинки, ни одной соломинки в печах. Японцы сначала перебили жителей, а потом подчистую ограбили их жилища.
У меня нет сил идти дальше. Я вхожу в пустую хижину. Вспомнив старый рецепт Матушки, посыпаю раненую руку остывшей золой и обматываю куском ткани, оторванным от рубашки. Опускаюсь на пол, прислоняюсь к остывшей печи и заливаюсь слезами.
Утром меня будит чудовищный грохот. Что-то кричат на незнакомом языке мужские голоса. Открываю глаза.
Надо мной стоят солдаты с ружьями наперевес.
92
Пекин взят.
Мы получили приказ прочесать местность в поисках шпионов и раненых китайских солдат. Всех их следует казнить.
Утром солдаты обнаруживают подозрительного незнакомца. Связав ему руки за спиной, они приводят его в центр деревни. Он одет как студент, но костюм явно велик ему. Задержанный не поднимает головы и хранит вызывающее молчание.
Солдаты заряжают винтовки.
Лейтенант Хаяси, который вместе со мной командует операцией, жестом приказывает им подождать.
– Вы всегда хвастались фамильной саблей шестнадцатого века. Мою выковали веком позже и дали ей имя, назвав «косарем голов». Сейчас я покажу вам ее в деле.
Солдаты возбужденно цокают языками и переговариваются, предвкушая бесплатное развлечение.
Хаяси становится в самурайскую позу – ноги раздвинуты, колени согнуты (он выучил ее по старинным эстампам) – и заносит саблю над головой.