Игрок
Шрифт:
Зачем меня туда понесло, я и потом долго не могла сообразить. Ведь не ребенок же, не легкомысленная лань — знаю, что по ночам в лесу просыпаются те, кто днем даже носа из нор не кажет. Знаю, по какому Тракту иду. Все знаю. И помню наказы тетушки Айны. Однако вдруг как затмение какое-то нашло: всякие опасения и разумную осторожность будто ветром выдуло из головы, и я пошла босиком по покрывшейся росой траве, как будто меня кто-то позвал.
Глупо, вы скажете, переться в полной темноте на покрытый колючей травой берег. Глупо не разбудить спящего под боком демона, чтобы рассказать ему о своих сомнениях. Конечно, глупо было даже куртку на себя не набросить и забыть ведьминский нож под одеялом. Но тогда я об этом не думала.
В тот миг у меня еще не ушло ощущения продолжающегося сна. Не было никакого страха, колебаний, неуверенности. Не было даже тени сомнений, что я совершаю что-то очень странное. Так, порой, бывает в каком-нибудь красочном, очень подробном сне, во время которого тебе все кажется понятным и логичным, но когда проснешься и попытаешься пересказать подруге — оказывается, такой бред!
Короче говоря, я ушла из лагеря. И совершенно беспрепятственно добралась до невесть зачем мне понадобившегося берега. Потом так же спокойно спустилась к воде. Зашла туда аж по колено, намочив свои единственные, не слишком стойкие к водным процедурам штаны. Осторожно села на пятки — прямо так, в реку, щедро вымочившись уже до пояса. Наконец, сложила, как послушная девочка, руки на коленках и безо всякого удивления принялась чего-то ждать.
Ждать, правда, пришлось недолго: не успели оковы сна отпустить мой разум на свободу, как вода впереди забеспокоилась.
Сейчас мне трудно вспоминать об этом — все-таки в первый раз. Тогда я воспринимала мир нечетко и как-то размыто, будто смотрела на себя со стороны. Причем, через старое и очень мутное стекло. Одна часть сознания по-прежнему была внутри и бодрствовала, позволяя глазам видеть, а ногам — спокойно идти, но другая при этом отстраненно наблюдала за происходящим, никоим образом не собираясь вмешиваться. Почему так — понятия не имею. И до сих пор не могу в себе разобраться. А тогда я просто об этом не думала и даже не подозревала, что именно мне предстоит сделать.
Когда темная вода в пригревшей меня заводи осветилась изнутри, в душе ничего даже не дрогнуло. Опять же — ни удивления, ни радости, ни страха я не испытала. Ничего, кроме смутного ощущения, что так и должно быть, а еще — легкого беспокойства, вызванного сгустившимся на противоположном берегу мраком. Кажется, оттуда донесся какой-то тихий звук, напоминающий далекое, но весьма нетерпеливое рычание. Однако, повторяю, тогда мне было не до него — я, как завороженная, смотрела на медленно расходящиеся в стороны волны, из-под которых, как из-под темного хрусталя, медленно и величественно выплывала большая кувшинка.
Конечно, с кувшинкой всплывший цветок имел весьма отдаленное сходство, потому что мог похвастать несколькими десятками, необычной сердцевидной формы лепестков и ослепительно белым цветом окружившего их венчика. Причем, каждый лепесток испускал ровное золотистое свечение и казался по-настоящему совершенным. Чудом каким-то. Случайно подсмотренным и не по праву увиденным. И уж конечно, это чудо не могло принадлежать обычной кувшинке, но другого слова у меня просто не нашлось. Сравнивать эту красоту с лотосом было как-то банально, а с чем-то другим — попросту нелепо.
Не соображая, что делаю, я протянула руку, слушая внезапно зазвучавшую в лесу тихую мелодию. Это была песня… древняя, неповторимо прекрасная песня, в которой не было слов, но в которой, вместе с тем, крылся сокровенный смысл моего существования. Мне даже показалось, что песня была именно обо мне. И показалось, что пел ее тот необычный цветок, к которому я так настойчиво тянулась. Причем, пел он очень недолго, но так заманчиво и с таким трепетом, до того настойчиво и с такой почти что мольбой, что я просто не могла удержаться, чтобы не начать петь в ответ. И не могла устоять от того, чтобы не коснуться ладонью этого нежного чуда.
Что я делала в тот момент — хоть убей, не помню. Что говорила? Что шептала в ночи, неотрывно глядя на доверчиво склонившееся к воде чудо? О чем думала? О чем мечтала?
Не знаю. Возможно, о том, чтобы, наконец понять, для чего живу?
Волшебство закончилось ровно в тот момент, когда мои пальцы нависли над белоснежным венчиком. Словно почувствовав тепло человеческого тела, цветок странно содрогнулся, молниеносно сложившись внутрь и сжавшись в неистово сверкнувшую белую точку. В тот же миг его тихая песнь взвилась до немыслимых высот, переплетаясь с уже отчетливым хриплым воем из темноты, после чего "лотос" резко распрямился, сбрасывая лепестки, выстрелил мне навстречу целым облаком из сверкающих искр. И, наконец, упруго толкнул зависшую над ним раскрытую ладонь. Левую. Уже протянутую в ожидании и освещаемую снизу так же внезапно загоревшимся браслетом.
Я даже вздрогнуть не успела, как от цветка остались только воспоминания. Тонкие лепестки, коснувшись кожи, рассыпались на мелкие серебристые искры, одна из которых больно меня обожгла. После этого осиротевший стебелек мгновенно увял, широкие зеленые листья с облегчением сомкнулись. Откуда-то из-за спины раздался блаженный вздох, в котором мне померещился чей-то благодарный шепот, а буквально через мгновение на реке не осталось ни цветов, ни света, ни даже волн. Только я, как дура, сидела по пояс в воде и ошарашено таращилась на собственную ладонь.
Когда заунывный вой повторился в третий раз, оказавшись как-то до отвращения близко, я была слишком поражена случившимся, чтобы правильно оценивать происходящее. Но вот когда на противоположный берег с разбегу выметнулось жутковатое существо, которого я даже в кошмарах никогда не встречала, всякая сонливость с меня мигом слетела. А вот оцепенение, напротив, обрушилось с силой ниагарского водопада, мигом приморозив к земле и заставив потерять драгоценные секунды.
Я никогда в жизни не видела ничего подобного. Выскочивший из лесу зверь был слишком странен, чтобы я могла его как-то классифицировать, и слишком страшен, чтобы в первый раз смотреть на него без дрожи. У Твари… а то, что эта была именно Тварь, я поняла практически сразу… было мощное продолговатое тело, покрытое блестящим хитиновым панцирем, четыре крепкие лапы с устрашающего вида когтями, каждый из которых мог вполне посоперничать с длиной моего забытого ножа. Сильно вытянутая кпереди треугольная морда, лишенная ушей, ноздрей и каких бы то ни было выростов, но зато притягивающая внимание двумя ярко горящими алыми точками, полностью лишенных белков.
Второе, что сразу бросилось в глаза, это обилие выступающих из пасти клыков. Кажется, у нее весь нос… или то место, где должен был быть нос… состоит целиком из клыков разного размера и степени остроты. Они росли вверх, вниз, в стороны… с виду вроде бы беспорядочно, но когда Тварь открыла пасть и издала уже знакомый рык, напоминающий помесь медвежьего рева и визга раненого кабана, стало ясно: торчащие снаружи зубы — всего лишь малая часть внушительного набора режущих инструментов, которым обладала эта машина для убийства. Более того, сама пасть была таких размеров, что моя голова туда вошла бы без всяких проблем. Даже если была раза в два больше и имела при себе рыцарский шлем. Иными словами, зрелище, открывшееся передо мной той ночью, было настолько иррациональным, что я чуть ли не впервые в жизни поняла, что такое настоящий страх — холодный, липкий, отвратительно сильный и напрочь лишающий воли. От него невозможно было убежать, из-за него невозможно было шевельнуться. Он приносил с собой такое унизительное чувство полнейшей беспомощности, что казалось — никакого выхода из этого кошмара нет и уже не будет. Казалось, вот-вот он затянет тебя с головой, не дав никакой возможности глотнуть спасительного воздуха.