Игры оборотней
Шрифт:
Но прежде ему надо было поместить около радиоприемника магнитофон. Это трудности не представляло, поскольку места на полке было достаточно и альбомы загораживали его. Муж прекрасно ориентируется в гостиной, мог все сделать в темноте и бесшумно. А сделать надо было немного: выключить у приемника звук и приготовить к включению запись. Когда мы собрались в гостиной, Огавара выключил верхний свет, оставив включенным торшер, и это было естественно — в полумраке приятнее слушать музыку. Затем повернулся к нам спиной и спокойно включил магнитофон. Зеленая лампочка радиоприемника горела, звуки музыки лились,
Итак, небольшой концерт закончился, муж выключил радио (на самом деле и магнитофон тоже), и мы разошлись по комнатам. Оставалось только поставить магнитофон на обычное место, что он, видимо, сразу и сделал. Но тут допустил оплошность: сдвинул магнитофон на несколько сантиметров от прежнего, не тронутого пылью места.
Так получилось, думаю, из-за того, что все это он делал в темноте.
Так что по части радио все было решено просто. А как же он поступил с часами? Их в доме много. Что бы сделала я на его месте?
Задача состояла в том, чтобы «сдвинуть» время на сорок минут.
Прежде всего следует заметить, что звуковых сигналов извне, указывающих на время, в доме не слышно. Надо было, далее, свести к минимуму уходы-приходы домочадцев, чтобы не выявились «безобразия» со временем. Так уж повелось, что часам к пяти вечера, если нет особой необходимости, живущая отдельно обслуга возвращается домой; те, кто живет в особняке, не появляются в европейской части дома. Невзначай и я помогла мужу: отправила к брату с поручением шофера, кормилицу Томи и привратника Горо. Вероятно, муж позаботился и о том, чтобы в этот день не было гостей. (Без договоренности мы никого не принимаем.)
Оставалось заняться часами, которые имелись в доме: настенными, настольными и наручными.
Настольных часов было несколько: в европейской гостиной, в кабинете маркиза, в моей спальне и в комнате Горо. Все часы механические, без подзаводки ходят восемь дней. За всеми, кроме тех, что находятся в спальне, следит Горо. Часы в спальне заводит муж или я. Однако мы часто забываем это делать, и они нередко стоят.
В японской гостиной и столовой есть настольные часы, да еще настенные висят на кухне. Служанки смотрят за всеми этими часами. Но неаккуратно, и потому одни всегда спешат, другие отстают. На месте мужа я бы с утра перевела стрелки этих часов — одни на 15, другие на 20 минут назад.
Внимательнее всех за временем следит Горо, поэтому на его часах в течение дня надо было бы понемногу переводить стрелки назад.
Далее, часы наручные: мужа (естественно, нет проблем), мои и Такэхико Сёдзи.
Свои часы я всегда оставляла на столе, с ними можно делать все, что угодно. Труднее всего справиться с часами Такэхико. И что удивительно (?), они с утра вообще не ходили. Потом я узнала, что Сёдзи весь день этому удивлялся и на следующий день сдал их в ремонт. Думаю, мук «потрудился» над ними, когда Сёдзи принимал ванну.
Обратные манипуляции с часами можно было проделать перед сном.
Таким образом, на несколько часов создать в доме «параллельное» время оказалось для мужа делом пустяковым.
Ну вот. Два убийства — Химэды и Муракоси — перестали для меня быть загадкой. Теперь надо разобраться со смертью художника Сануки.
Собственно говоря, ничего загадочного тут нет. Вероятно, потому, что у преступника не было времени подготовить красивый трюк.
Можно выдвинуть две версии. По одной — Сануки сбросил с моста Сэндзю шантажируемый мужем Муракоси. Мне, однако, она кажется сомнительной. Более склоняюсь ко второй: это сделал сам маркиз. От Муракоси он наверняка слышал достаточно много о его земляке-художнике, не исключено, что встречался с ним лично. Он либо заранее уговорил Сануки прийти к мосту Сэндзю, либо знал, что Сануки обязательно будет там вечером. А как же алиби?
Я вспоминаю, что шофер в тот день жаловался на боли в желудке и муж с утра сел за руль сам. Вообще он хорошо водит машину и любит ездить.
12 декабря вечером он присутствовал на банкете в Янагибаси, вернулся домой в полночь. Изучая карту, я убедилась, что расстояние между Янагибаси и Сэндзю совсем небольшое, его можно преодолеть на машине за 15 — 20 минут. Часа вполне достаточно, чтобы заехать в Сэндзю, ликвидировать ставшего ненужным соучастника преступлений.
… Вот и все, что я могу доверить своему дневнику.
Очень устала. Начала писать наутро после визита к нам Акэти, то есть 17-го утром, с небольшими перерывами писала до сих пор, а сейчас 9 часов вечера 18 декабря. За два дня исписала страницы, рассчитанные на пятьдесят дней! Повезло, что в эти дни мужа почти не было дома, никто не мешал.
… Страшное у меня ощущение: будто писала не я, а моей рукой водило Провидение, Великий Дух-разоблачитель…
Нет, откладывать ручку в сторону еще рано. Во многом хочу разобраться.
Почему я, разоблачив чудовищные преступления мужа, не испытываю к нему ни страха, ни ненависти? Наоборот, восхищаюсь его дерзким умом, железной волей и даже детским стремлением к красивости? Убит человек, которого я любила (и сейчас люблю), а я не горю гневом. Отчего так?
Да, я нисколько не злюсь, не страдаю от этой потери. Может быть, мне неведомо то, что в мире именуют настоящей любовью? Может быть, я отличаюсь от других способностью одновременно любить многих? Нет, пожалуй, по-настоящему, высшей любовью, я сегодня люблю только мужа; а в молодых любила только их тела.
Вернусь, однако, к преступлениям маркиза.
Не считаю нужным сообщать о них кому бы то ни было. Останусь на стороне мужа до конца. Максимум усилий приложу, чтобы утаить правду. Почему? Опять же потому, что мужа, который к своим зловещим целям шел так целеустремленно, настойчиво и красиво, люблю, пожалуй, еще сильнее.
Странный настрой души? Да, очень. Сама поражена этой безумной странностью.
Хорошо осознаю, несколько опасно доверять свои мысли даже дневнику, пусть и закрывающемуся на ключ. Не допущу, чтобы кто-нибудь попытался раскрыть его; сожгу до того.
Хочется писать еще и еще, но не могу. На пальце образовалась мозоль, больно держать ручку. Все на сегодня.
На пустыре
Глухое отчаяние испытывал Такэхико, пока читал эти страшные записи. Какое-то время сидел не шелохнувшись, в тупой прострации. И только одна мысль с вялой назойливостью мучила его: что же делать? Что же делать?