Игры с призраком. Кон первый.
Шрифт:
Невозможно было князя не приметить. Высилась на холме его фигура — громадная да крепкая, как скала.
Ох, и здоров! Одним видом и старых и младых устрашал, а как глянет грозно карими глазами да брови насупит, так и не знаешь, под какую лавку ползти, где сберечься. Однако все знали — это только вид у него свирепый, на деле, зазря не осерчает. Хоть и строг, но справедлив, и сам в правде живет, и другим заповедует.
Уважали его в городище и о другом князе не помышляли. 40 зим ему уж минуло и, почитай, половину из них у мирян княжил. Мать его, Веренея, мирянка исконная, за князя любавичей пошла, да долго замужем не протянула — крут был
Тяжко было веселой да незлобивой Веренее к мужнину нраву приловчиться, да понять, на что серчает. А после, как Мирослав народился, красивый да ладный, князь начал на других девок поглядывать и, как сынку три годка исполнилось, второй женой Малену синеокую взял.
Не стерпела того гордая Веренея — у мирян одна жена на веку написана, и домой возвернулась и сына прихватила. Много после за то горя было, и серчал Гневред боле не оттого, что ушла, а что сынка ему не оставила. Да и тот, щенок, подрастая под материнским взором, на отца зубы скалит, без почтенья живет, без страха пред родителем, за мать вступается, отцовские наставления не принимает, равно как и подарки да льстивые посулы.
Из свово Полесья ни на шаг, словно медом ему там мазано. Словом, вотчина материнская Мирославу дороже была, чем Гневреда — Славль. Так и рос он под присмотром мирян, в их вере, их заботами, а как подрос да возмужал, племя его княжить над собой поставило, на мирянке оженило.
Гневред осерчал на то шибко, да и отверг сына прилюдно — мол, нету у меня старшого сына, середний княжить будет — Любодар. Мирослав на ту весть и бровью не повел.
А и разобраться — что ему? Своих забот завсегда хватит.
Миряне племя большое, да шабутное. Однако Мирослав справлялся, крепко всех держал, не забалуешь, но в строгости не перегибал, справедлив и мудр был не по летам. Зря не наказывал — по делам мерил, о каждом заботился, не разбирая дитя то, аль дружник, гридень — княжий человек, и берег людей.
Немногословный, сдержанный, ярость свою и злобу лютую лишь раз выказал, зим 15 тому назад, когда городище их лютичи в прошлый набег спалили. Свиреп тогда был князь, таку бойню учинил, что небо стонало. И отца бы родного, что лютичей через свою землю пропустил, да не упредил о беде, точно б порешил, да не успел — Боги вмешались.
Гневред сам помер, когда лютичи в обрат через их места шли. Любавичей они не пощадили и уговор не помог — изрядно пожгли да воровства учинили. Не вынесло сердце старого князя разору. Вот и скажи, зачем было сына предавать? С басурманами сговор держать? Неужто глаза да разум у бабьих подолов растерял? Что ж, за то и получил. Недаром в народе говорят: не копай другому яму, сам туда попадешь. Вот и попал — помер, как и жил, бесславно, в постели, самого себя перехитрив. Наказали боги, не помиловали. Осталась от него лишь скверная память да три сына от разных жен — младшой Окша — никчемный человечишка, алахарь и шалопай, средний Любодар, князь любавичей да старшой Мирослав.
Лютичи тогда за Белынь схлынули, ослабев под натиском мирян, да любавичей, поднятых Любодаром, но с тех пор нет-нет, а козни учиняли, вправду сказать, все больше любавичам доставалось и другим племенам.
Мирослав своих подале в леса увел, новые городища поставил и кедрачей, что к нему с поклоном пришли, под свое крыло принял. А что делить? Всем аймакам тогда горя хлебнуть выпало. От кедрачей, почитай,
Почто разниться в лютую годину? — рассудил князь и слились два племени в одно под сенью вековых дубов, кедров да елей, начали новую жизнь. Да только лук и меч не кинули, старые раны не забываются и болят, долго ноют. У кого мать, у кого дитя, у кого брат али жена, а у кого и вся семья, как у Мирослава, в тот набег полегли безвинно — как забыть, как меч кинуть? А ежели завтра лютичи, аль другой на чужое позарится, в набег пойдет? Вот и учил князь мужей воинскому делу, крепкую дружину справил, дозоры на границе держал, берёжил своих.
Покамест тихо было, но зыбко, а с прошлого лета с других племен гонцы к князю пошли в пояс кланяться на воинское обучение, зашевелились нерадивые. С весны на границах неспокойно стало и слухи поползли тревожные, словно тучи грозовые сбираются, тянет холодом да теменью, сердце будоража, и запах стоит — то ль орешник расцвел, толь земля что плохое чует? А можа просто лесной дух буйствует недовольный. Орехов-то кедровых в прошлый год знатно набрали, было ль такое ранее и старики не упомнят. Да и урожай немалый земля родила, скотинка, опять же, разрослась, почитай, вдвое. Топчет клевер на полянах, листья молодые с кустов обрывает — оно, конечно, лесному богу не в радость, залютовал, ненастье да морок насылает. А вчерась весь дён да вечор хмарые тучи ходили, Гром баловал, страх нагонял, полыхая посуху и вота вам гостинец — черный человек под сосной. Понимай, как знаешь.
Парни взобрались на холм и остановились в метре от князя, дыхание переводя да его вниманья ожидая. А тот и бровью не повел, словно не слышал их молодецкий топот, не видал их. Ждал, когда сопенье умолкнет, тогда только повернулся, сверху вниз на них глянул: чего надобно?
Межату хоть бог ростом не обидел, однако супротив князя — окорёнок, по плечо тому, не более, чего ж о Мериле говорить? Тот и товарищу до подбородка. Вытянулись парни, головы задрали, замерли, пред князем робея. Хоть и не юнцы зеленые — по 24 зимы сравнялось, пятую весну в дружниках ходят, однако ж перед Мирославом до сих пор мальцами неразумными себя почитали.
— Прости, княже, за помеху, — начал Межата, посмелее сотоварища себя считая. — Дело у нас спешное. Под сосной заповедной нашли мы человека черного. Лежит меж корней яки мертвый, одёжа чудная, невиданная, глаза черны, в поллица, и волос черен, короток, а лик-то белехонек, кожа гладенька. Одежа мужеска, а сам худ, пальцы тонюсеньки, рудой обпачканы, сбиты. Ненашенский. Бросить — неладно, а и без ведома твово в городище тащить, не по чину, кабы хуже не было.
— На лютичей он не похожий и на других тож. Вроде человек, а вроде нет. Можа дух лесной учудил? Да разве ж руда у духов выходит? — добавил Мерила.
Князь брови на переносице свел, задумался — что за невидаль? Чужак недобрый аль подарок лесной? На беду аль на радость? К добру аль к худу? Надо ль чужаков в не спокойное время привечать? А ежели подсыльный? Али вправду несчастье с человеком приключилось?
Князь поверх голов дружников обвел задумчивым взглядом крыши домов соплеменников, виднеющиеся у подножья холма, и вдруг дрогнуло в груди, нахмурились брови сильней — Ханга?!
Знахарка — вещунья стояла у святилища на холме, невдалеке от мужчин, и, не мигая, смотрела на князя, словно слышала все, наперед знала. Седые волосы трепал ветер, а морщинистые руки устало примостились на дубовой клюке.