Иисус говорит: peace!
Шрифт:
Сейчас я думаю: он был личностью в некоторой степени парадоксальной.
Например, совсем бросил пить в тридцать пять, ибо практически стал алкоголиком и осознал это; зато в сорок начал курить, причем ядреный “Беломор”, и скоро выкуривал по две пачки в день. Раздражался, когда пугали раком легких или еще чем-нибудь похожим. Не любил, когда говорили о болезнях.
– Дай папиросочку, – кривлялся, – у тебя брюки в полосочку!
Когда началась Вторая мировая война, ему исполнилось пять лет. Его, мою будущую бабушку и других детей, живших в деревне под названием Шершнево, угнали в трудовые лагеря. Бабушка рассказывала, что они сильно голодали: радовались,
В школу он пошел в девять лет и окончил семь классов. А затем удрал из деревни в Петербург, где выдержал экзамен в ремесленное училище. Дед очень много читал, без разбора, любые книги, какие попадались: от учебника физики до Канта. Всегда прочитывал книгу от начала до конца, не пропуская ни страницы. Кстати, Иммануил ему вообще не понравился, наверное, потому, что был немцем и философом.
– Интриги в этом фрице нету, – говорил мне дед. – Пустобрех.
И хватал томик Джека Лондона, и читал взахлеб, а потом, украдкой смахнув слезу, высказывался:
– Вот это нормальный мужик. Хоть и америкос. Все по делу пишет.
Забавный у меня был дед.
В Питере вынужденно обитал у родственников, которые вроде и приняли, но относились так, что лучше б не принимали. Сразу после учебы не шел к ним. Гулял до поздней ночи с бутылкой молока и батоном, купленным на последние копейки, по городу и любовался иллюминацией. К родственникам приходил только спать.
Училище закончил с отличием, ему даже предложили работу и общежитие.
Дед воспрял было духом, но тут пришло письмо из родной деревни. В письме сообщалось, между прочим: бабушка (то есть не бабушка, конечно, а Оксанка) выходит замуж за Витьку-комбайнера. Дед ударил кулаком по столу, опрокинул бутылку молока и, в минуту собрав чемодан, рванул к дому. Оксанкино решение дед нашел ошибочным.
Красивый очень был. Высокий, русоволосый, с голубыми глазами. Занимался волейболом, лыжами и шашками. Когда шли мы куда-нибудь вместе, в кино, баню или на рынок, его все принимали за моего отца. До самой пенсии жиром не заплывал.
Прибыв в деревню, швырнул на диван чемодан, побежал отыскал Оксанку и тут же поволок ее в баню. Мыться. Бабушка, по ее словам, не могла сопротивляться.
Витька-комбайнер, прознав об этом, вооружился вилами и стал брать баню на приступ. Наклонялся к маленькому банному окошечку и орал в него:
– Прошмандовка! Вылазь! А ты, Кирюха (так деда звали), я тя проткну! Обещаю!
Собрался народ. Ждали.
Они не торопясь мылись. И бабушке моей, то есть Оксанке, видимо, очень это мытье приглянулось, она то и дело радостно вскрикивала.
– Вылазьте, гады! – извивался под дверьми несчастный Витька. – Заколю!
И дед вылез. Голый, красный и с веником. Народ загудел сиреной.
– Ты чего бузишь? – спросил он у Витьки. – Не бузи. Не любит она тебя.
Витька бросился на деда раненым быком. Дед сломал вилы и отхлестал комбайнера березовым веником. В общем, увел невесту.
В Питер отныне будет ездить лишь в театр и на балет. Раз в год по завету.
А несчастный Витька с горя укатит в Москву, поступит в университет и сделается впоследствии академиком и лауреатом Государственной премии.
Деда заберут на три с половиной года
Первая беременность закончится выкидышем. Вторая, через три года, закончится рождением моей мамы.
На десятый год совместной жизни они приобретут тот самый шкаф для рыбацких принадлежностей. Пять горизонтальных полок в одном отделении, на которых лески, крючки, поплавки, блесны, мормышки и прочие штуки разложены в идеальном порядке. Комбинезоны, сети, удочки и спиннинги – в другом. Разные модели удилищ, от бамбуковых до изготовленных из какого-то крутого пластика. Дед следил за модой.
Я заинтересовался рыбалкой в девятилетнем возрасте.
Дед был очень этим доволен. Терпеливо учил меня вязать капуцины на крючках, паять мормышки, показывал, как вести блесну и вываживать рыбину. Подсовывал книжки о местообитании, нравах и повадках рыб.
Таким образом, я с детства получил возможность на каникулах не ложиться спать допоздна, потому что дед тоже не спал допоздна (а вставал всегда рано, на сон отводил четыре-пять часов в сутки) и за меня заступался перед бабушкой.
– Мы, старая, делом заняты. Не мешай. Иди спи уже.
– Как это не мешай! – взвивалась бабушка. – Второй час ночи. Он же ребенок.
– Во-первых, – отвечал дед, – неприлично говорить о присутствующем человеке в третьем числе. Даже если он ребенок. Во-вторых, я уже сказал: иди спи.
И смотрел на бабушку выразительно. Бабушка вздыхала и шла. Спорить в принципиальных вопросах с дедом – невозможно. Я помалкивал.
Помню, мы лежали на диване, и он читал мне вслух рассказ Льва Толстого про ангела, который шил обувь. От деда пахло табаком. Я разглядывал его щеку в серебристой щетине. Завтра собиралась Троица, дед хотел ехать в родную деревню: покрасить оградки на кладбище и порыбачить. Бабушка должна была остаться в городе по какому-то своему неотложному делу, и я с ней.
– Все, – сказал дед, захлопывая книжку, – пора укладываться.
– Деда, – сказал я, – я с тобой поеду. Не хочу в городе сидеть.
– Краской на кладбище охота подышать?
– Охота – ловить.
Он покачал головой.
– Но сначала придется красить. На жаре.
– Я согласен, – кивнул я. – Покрасим. Главное, чтоб бабушка разрешила.
– Бабушку я беру на себя, – пообещал дед. – Она разрешит.
Дед никогда не давал обещаний, которые не мог выполнить.
А хуторок за многие годы захирел. Жили старики и старухи. Семь дворов сохранилось. Среди этих стариков раньше был и дедов старший брат Викентий, человек тяжелой судьбы, проведший основную часть жизни за решетками различных тюрем. Любил, пока в силе находился, воровство и разбой. А потом ссутулился, беззубый стал, да и заболел туберкулезом. Бабушка Викентия не уважала. Из города выбираться, кроме как на дачу, лишний раз не стремилась. А дед брата жалел, приезжал часто, привозил полную сумку еды и одежды. Викентий едва сводил концы с концами, существовал на пенсию инвалида, собирал в сезон грибы и ягоды и продавал их. Пил безбожно. Все пропивал. И вот – умер. Похоронили. Родных в деревне не осталось. Но дед продолжал туда ездить. Хотел дом продать, но он был такой ветхий, что никто не купил.