Илиада (пер. Н.М.Минского)
Шрифт:
Предисловие автора перевода
Перевод Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был многими найден устаревшим при самом своем появлении. В том же 1829 году, когда вышло в свет первое издание этого перевода, Жуковский поместил в «Северных Цветах» несколько отрывков из Илиады, написанных более современным языком, а через пятнадцать лет, покончив с Одиссеей, он приступил к новому полному переводу Илиады, но успел перевести только первую песню и каталог судов из второй.
Такое быстрое обветшание перевода Гнедича объясняется тем, что в двадцать лет, употребленных им на окончание своего труда, русский язык пережил благотворный кризис и переродился. В начале этой эпохи еще существовали две литературные партии — защитников старого и нового слога. Вооруженные знанием, руководимые более инстинктом, нежели эстетическим вкусом, сторонники Шишкова и Карамзина ощупью пробирались среди лабиринта славянских и русских слов, отдавая предпочтение тем или другим.
Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), — и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе. Гораздо более портят язык Гнедича слова и обороты полуславянские (власатые перси; туков воня; спнул фаланги; обетуя стотельчия жертвы; пышное швение; огонный треножник; вымышлятель хитростей умный; рыдательный плач; троянцы ужасно завопили сзади), произвольно составленные новообразования (празднобродные псы; человек псообразный; мески стадятся; вседушно вместо всею душою; хитрошвейный ремень; дерзосердый; душеснедная смерть; беспояснодоспешные воины; неистомное солнце; кистистый эгид), а в особенности обороты двусмысленные, выражающие теперь не то, что хотел сказать автор (напыщенные вместо надменные; влияя вместо вливая; изойти вместо настигнуть; нижнее чрево вместо нижняя часть чрева; превыспренний холм; пронзительная медь; твердь вместо твердыня; разрывчатый лук; пресмыкавшиеся гривы; разливать бразды по праху). На подобные выражения натыкаешься, как на ухабы, и, читая Гнедича, приходится делать над собою некоторое усилие, побеждать постоянное внутреннее сопротивление, не глядеть на известные точки, чтобы быть в состоянии наслаждаться тем прекрасным и возвышенным, что действительно заключается в его переводе. Благодаря произволу в употреблении слов, даже удачные и плавные стихи Гнедича не могут быть иногда приняты без поправок. Так, в знаменитом стихе: «будет некогда день, и погибнет священная Трая» слово «некогда» произвольно применено к событию будущего времени. Говорят: я видел вас некогда, но странно звучала бы фраза: я некогда увижу вас*. Равным образом, в стихе «речи из уст его вещих сладчайшия меда лилися» эпитет «вещих», которого кстати нет у Гомера, произвольно применен к Нестору, не бывшему ни жрецом, ни провидцем, а искусным собеседником и оратором в народных собраниях. Если принять во внимание, что Илиада у нас, как впрочем везде, читается чаще всего в юношеском возрасте, когда случайные недостатки произведения так легко могут заслонить его внутренние достоинства, то уже по одной этой причине следует признать новый перевод Илиады не роскошью в нашей литературе, а давно назревшей насущной потребностью.
Помимо произвола в образовании и употреблении слов, перевод Гнедича страдает еще произвольным стихосложением. Много спорили о том, что возможно ли греческие и латинские спондеи заменять русскими хореями, ввиду отсутствия в русском языке долгих гласных. Греческий долгий слог равняется по времени двум коротким, и поэтому два греческих гекзаметра, из которых один написан дактилями, а другой — дактилями и спондеями, ритмически равнозначны. Не то будет с подобными двумя русскими стихами, и если один из них считать гекзаметром, то другой должен быть назван как-нибудь иначе. Поэтому, держась строгих требований ритма, следует признать, что русские стихи, написанные одним определенным размером, в данном случае гекзаметром, должны состоять из одного и того же количества слогов. Защитники смешанного гекзаметра указывают на то, что такое строение придает ему разнообразие и выразительность. С этим можно было бы согласиться, если бы дактили и хореи употреблялись каждый раз в зависимости от значения стиха, а не случайно и произвольно, смотря по тому, какие слова легче укладываются в стих. Если обратиться к переводу Гнедича, то увидим, что чередование дактилей и хореев в большинстве случаев у него произвольное. Почему, например, в стихе:
И держа в руках, на жезле золотом, Аполлонов красный венец— первые две стопы состоят из хореев, а не из дактилей? Неужели хореи лучше передают действие держания жезла? Или почему в стихах:
Грозный Эксадий, Кеней, Полифем, небожителям равный,И рожденный Эгеем Тезей, бессмертным подобный— для одного только героя Тезея понадобился хорей, а не дактиль? Очевидно, в подобных стихах, весьма многочисленных у Гнедича, чередование хореев и дактилей совершенно произвольное. Сверх того, такие смешанные гекзаметры представляют при чтении постоянные неожиданности, ибо, прочитав хорей, еще не знаешь, окончена ли стопа или еще нужно ждать одного слога без ударения. Часто же бывает, что при первом взгляде на стих этого решить нельзя, и нужно предварительно его измерить и разбить на стопы. Так, например, стих начинается словами: «сделаешь счастливой супругой» (XIX, 298). Казалось бы, что первая стопа дактилическая. Однако, расчленив весь стих на стопы, узнаем, что следует первое слово читать с двумя ударениями. Такие же неожиданности могут встречаться и в середине стиха, и все это крайне затрудняет чтение, особенно в первый раз.
Вот почему Жуковский, совершенствуя русский гекзаметр, употреблял смешанные стихи только в виде исключения. На 11983 простых гекзаметра насчитывается в Одиссее только 123 стиха с хореями.
Первоначально я стал переводить смешанным гекзаметром, но, убедившись после нескольких песен в произвольности такого размера, переделал написанное и стал держаться правильного гекзаметра, причем в первых песнях осталось несколько стихов с хореем в начальной стопе. В остальных песнях я употребляю хореи только в одном случае, именно после мужской цезуры в третьей стопе, так как необходимая остановка голоса в этом месте дает возможность соблюсти ритм и в русском гекзаметре, как в греческом. Но при полном гекзаметре порою оказывалось необходимым вводить лишнее слово в стих против оригинала. В подобных случаях я употреблял слова безразличные, обычные в Илиаде эпитеты, нигде не дополняя и не украшая Гомера, что так часто делал Жуковский.
Таковы стилистические и метрические недостатки стиха Гнедича, которые, по моему мнению, делали желательным новый перевод Илиады. Но перевод Гнедича, главным образом, устарел в смысле понимания самого духа Илиады. Плавность и связность гомеровской речи не везде сохранены у Гнедича, описания сделаны в приподнятом тоне, в разговоры иногда введена декламация или слащавость, строгая закругленность линий исчезла. «Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись», — у Гомера слово сладкий отсутствует. «Супруг умилился душевно, обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей» — у Гомера вместо «умилился душевно» сказано: «пожалел, глядя на нее, а слова „обнял“ совсем нет. Примеры же излишней торжественности можно найти у Гнедича на любой станице. У него гомеровские герои объясняются таким языком, как будто они самим себе казались древними и величавыми. Гнедич в предисловии к своему переводу говорит о простоте и силе Илиады, удивляется ее красотам, но ему кажется, что ошибаются те, кто поэмы Гомера принимает в понятии этого слова народном или школьном». Илиада кажется ему «превосходнейшей энциклопедией древности». Нам же, наоборот, энциклопедичность Илиады кажется следствием позднейших вставок и прибавлений, а сама Илиада представляется поэмой по преимуществу, совершеннейшим образцом красоты, не какой-либо особенной, древнегреческой, а красоты вообще, единственной, какая возможна на земле.
В заключение я должен сказать, что перевод Гнедича, несмотря на некоторые свои недостатки, никогда не будет ни забыт, ни устранен из русской литературы, а вечно будет жить в ней, потому что исполнен с любовью, как подвиг жизни. Недаром им восторгались Пушкин и Белинский. Гнедич всего слабее там, где сам Гомер, по выражению древних, спит. Но в местах драматических язык Гнедича приобретает силу, достигая простоты и нежности в сценах трогательных. Притом же недостатки перевода Гнедича скорее внешние, чем внутренние. Смешанный гекзаметр, если предварительно расчленить его и, как следует, подготовиться, звучит сильно и выразительно. Славянские слова и обороты налагают на язык печать благородной старины. Они же, сверх того, своей непривычностью задерживают внимание и, вследствие этого, много способствуют силе и живописности речи.
К поэзии Гомера, как источнику вечной красоты, постоянно будут возвращаться. Последнего перевода Илиады никто не даст, но слава Гнедича никогда не умрет как первого ее переводчика. Недостатки его перевода принадлежат его эпохе, а все достоинства — его собственному таланту, трудолюбию и бескорыстной любви к поэзии.
Н. Минский
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Мор. Вражда
1-05
С самого дня, как впервые взаимной враждой разделилисьБогоподобный Ахилл и властитель мужей Агамемнон.Кто ж из богов их обоих привел состязаться враждою?Зевса с Латоною сын. Ибо он, на царя прогневившись,Злую болезнь породил среди войска и воины гибли, —1-10
Из-за того, что Атрид обесчестил жреца его Хриза.Хриз приходил к кораблям быстроходным ахейцев, желаяВыкупить дочь, и с собою принесши бесчисленный выкуп.Жезл держал он в руках золотой, а на жезле — повязкуФеба — царя Дальновержца — и всех умолял он ахейцев,