Илларион
Шрифт:
– Твоя затея пришлась весьма кстати, Айз, – прервал его внутренний диалог Феликс. Он плюхнулся в соседнее кресло и поправил свой пиджак, потянув его книзу.
– Не хочешь сесть у окна? – откликнулся писатель.
– Из нас двоих один ты по-прежнему ребенок, Айзек. Сиди у окна – Снисходительно улыбнулся Феликс.
– Пфф… – насмешливо фыркнул писатель. – Из нас двоих взопреешь за весь полет только ты. Потому что только ты надеваешь костюм, даже когда спускаешься в булочную за хлебом. Скажи, Феликс, это и есть цена того, чтобы называть себя взрослым?
– У кого-то скверное настроение, я гляжу, – отеческим тоном произнес Феликс, тактично перескочив на другую тему. – Надеюсь, тебя порадует моя новость. В большинстве городов, которые мы посетим,
– В этом весь ты, – Айзек смерил друга укоризненным взглядом, в причине которого Феликсу предстояло разобраться.
– Что ты имеешь в виду?
– Почему, ты думаешь, я рву когти из Лондона? Там все изучено, улицы истоптаны вдоль и поперек. Ничего там не осталось трогающего, нового, дразнящего. Ничего, что пробуждает незримые слои созидательного духа. Лондон – теплица, и там нет места роковым случайностям. Творчество встречается с реальностью там, где творец сталкивается с необратимыми данностями бытия, со смертью, одиночеством, опасностью, с превратностями жизни, пускай и не своей собственной… – все больше распалялся Айзек. Видя, как мысли Феликса улетают куда-то далеко, писатель сменил нарратив: – Короче! Я хочу вырваться из привычного уклада жизни и надеюсь, что ежедневная смена обстановки и сопутствующих занятий пробудит мою фантазию. Это тебе понятно?
– Абсолютно, друг! Целиком и полностью! А фонд подсобит! Разве мы часто заглядываем к детишкам? Чем тебе не смена сопутствующего занятия? – Феликс не отступал. – Представь себе! Ты приходишь в приют. Видишь, в каких замечательных условиях растут дети благодаря твоим вложениям. Они рады лицезреть воочию своего спасителя, улыбаются тебе, говорят «спасибо», ведь без тебя у них не нашлось бы и крыши над головой…
– Нет уж, дружище… – стыдливо опустив глаза, отозвался Айзек. – Ты меня знаешь, я тот еще сердобольный самаритянин и прекрасно понимаю всю важность фонда, но давай навестим детишек в другой раз. Цель нашей поездки слишком разнится с делами фонда.
– Поздновато давать заднюю, Айз. Я уже обо всем договорился. Нас ждут. – Изображая бессилие перед судьбой, Феликс развел руками.
– Терпеть не могу, когда ты хитришь. И опять твои «расчет и недосказанность». Сколько мы говорили о том, чтобы ты не принимал подобные решения за меня? – Айзек цокнул и отвернулся к иллюминатору. – Принеси мне выпить что-нибудь. Не хочу ждать целый час до подачи ужина. – Вызывающе сложив руки на груди, он кивнул в сторону бортпроводников, все еще встречаюших нескончаемый поток пассажиров с дежурными улыбками.
– Айз, боюсь тебя огорчить – но алкоголя тут нет. Вообще.
– Что, серьезно?
– Абсолютно. Когда я спросил о твоих пожеланиях по рейсу, ты ответил: «Вылет вечером, и подешевле». Солнца за окном не видно, а значит, и выпивку мы тут вряд ли раздобудем.
– Ну ты даешь! – покачал головой Айзек. Его забавляли расчетливость и прагматизм Феликса. Друг намеренно забронировал сухой рейс, ибо не видел в пьянстве ни основы для креативности, ни особой романтики, которая бы скрасила творческие поиски. – «Пиши пьяным, редактируй трезвым»! Формула Хемингуэя!
– Формула, но не заклинание. Спирт на борту не появится, какие бы хлесткие фразочки ты в меня ни кидал.
Мобильник в куртке Айзека завибрировал – по старой традиции Карен собиралась пожелать друзьям спокойного полета.
– Да, снежинка? – отозвался писатель, взглядом попросив друга извинить его. Феликс понимающе сел вполоборота, словно такая позиция создавала вокруг Айзека незримую телефонную будку, откуда ни одно его слово не просочится наружу. – Да, действуем по стандартной схеме – я напишу тебе, как сядем… Порви всех на экзаменах, любимая. Ты лучшая. Что? Хочешь поговорить с Феликсом? – Друзья озадаченно переглянулись. Заместитель перехватил телефон из рук начальника.
– Вечер добрый, госпожа Изенштейн, я вас слушаю.
Феликс поднялся с места и, протискиваясь между входящими пассажирами, скрылся где-то возле дверей в салон. Айзек сразу принялся искать его глазами и даже слегка привстал для лучшего обзора. Предмет разговора невесты и лучшего друга был ему страшно любопытен. Они готовят писателю какой-то сюрприз? Но сиденье поманило его назад, в свои удобные объятия, глаза слипались, сон накатывался, забирая остатки энергии, и Айзек поддался, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Готовый немедленно отправиться в путешествие по лабиринтам подсознания, он заранее пристегнул ремень, чтобы бортпроводники не тревожили его во время взлета, и блаженно закрыл глаза. Однако вместо проводника писателя разбудил плечистый парень, занявший место Феликса. Айзек спустил бы ему это с рук и даже порадовался бы возможности напакостить другу, но понимал, что неминуемая возня, которую тот устроит, когда вернется, вновь вырвет его из мира грез. Пришлось вмешаться.
– Простите, здесь занято, – подал он голос, выдавив из себя сонную улыбку. Доброжелательность являлась одним из первейших правил, по которым жили родители Айзека – и воспитали его самого.
Он вырос в семье психиатра и театрального критика. Сама по себе столь необычная комбинация профессий блекла на фоне разнящихся подходов родителей к воспитанию сына. Мать, расцветающая в лучах светского общества, яркая, болтливая, остроумная, всегда моложе своего возраста, превращалась дома в суровую амазонку, строившую мужчин по свистку. Благодаря ее влиянию, харизме и неподражаемой болтливости Айзек и сам нравился всем вокруг. Мать заронила в него зерно юмора, постепенно вымахавшее в целую оранжерею сарказма. Она была для Айзека мостом между теплым кругом семьи и безграничным, по ее словам, жестоким внешним миром. Вплоть до недавнего времени, когда Айзек сообщил родителям о помолвке, мать старалась держать единственного сына в ежовых рукавицах, чтобы вылепить из него того идеального человека, каким она сама когда-то хотела стать. Пока Айз не заработал миллионы на первой же книге, творчество сына виделось ей лишь игрой в натуру высоких потребностей и несбыточных идеалов, бессмысленной погоней за глупой и, ко всему, малоприбыльной мечтой. Отец же, наоборот, всячески поощрял тягу Айза к сочинительству. В отличие от матери он никогда не отказывал сыну в поддержке. Безусловное принятие отца стало оплотом веры Айзека в доброту, искренность, неповторимость человеческой души. Он дал ему то, что никогда не смогла бы дать его мама, – понимание своей уникальности и право ее сохранять, умение оставаться самим собой, несмотря ни на что. Наставления матери требовали от Айзека улыбаться, а уроки отца напоминали: «Ты можешь не делать этого, если не хочешь». Стратегия мамы сейчас явно провалилась, так как незнакомец, усевшийся на место Феликса, удостоил писателя лишь гримасы недоумения и злости.
– Здесь два места свободны, разве не так? – ответил он, незамедлительно переходя в атаку.
Айзек увидел, что за парнем сидела девушка. По всей видимости, места парочке достались в разных частях самолета, и они решили воссоединиться с помощью силы и наглости. Возможно, им больше помогла бы вежливость, но последняя явно отсутствовала в коммуникативном арсенале крепкого парня, решившего запугать Айзека грозным взглядом и острым словцом. Писатель не смог сдержать смешка, вырвавшегося из груди, словно короткий выхлоп – из турбины самолета.
– Искренне не понимаю, на что ты надеешься, дружок. Первый раз летишь? Давай-ка я расскажу тебе кое-что полезное: места в салоне зафиксированы за каждым пассажиром в соответствии с посадочным талоном. Здесь сидит мой друг. У него в талоне напечатаны циферка и буковка, обозначающие именно это конкретное место. Он тебя с полным правом прогонит, когда вернется.
– Мил, ну не упирайся, пойдем. – Девушка потянула спутника за мускулистую татуированную руку, но тот вбил себе в голову, что Айзек пытается их надуть и не хочет отдавать никому свободное место, желая заполучить лишнее пространство для своих длинных, как у цапли, ног.