Илья Муромец и Сила небесная
Шрифт:
– А… это ты, – говорит. – Следующий раз стучи, а то пришью ненароком. Поехали, пока темно.
– А куда ехать, барин?
– Не твоего ума дело. Куда скажу, туда и поедешь. А заупрямишься, измочалю, как в детстве. Да, чуть не забыл: кто ещё в усадьбе живой есть?
– Конюхи Влас и Афоня, повариха с дитём, егерь с женой да плотник вдовый с дочками.
– Так-так… Раскинь-ка дровишек сухих под все избы и под конюшню, да двери снаружи подопри. Только тихо, чтоб не спугнуть. Ну, чего стал, как пень? Или непонятно говорю?
– Как тут не понять? А может, не надо… в чём они провинились?
– А ни в чём. Только не
С этими словами он отвесил мне такую зуботычину, что кровь носом пошла.
– Первый раз бью, а второй – убиваю, – объяснил Соловей, хотя я уже и сам всё понял.
Иван потёр ладонью скулу, словно та ещё помнила разбойничий тычок, и повёл свой рассказ дальше.
– До первых петухов я управился. Сперва, правда, перед Соловьём повинился и достал из подполья добрый бутыль медовухи, которая во рту сластит, а ноги вяжет. Барин сразу ковш махнул и на лавку сел, да так крепко, что лавка крякнула. Ну, я ему второй ковш налил, а сам побежал дрова таскать.
Всё сделал, как Соловей велел. Даже больше, потому как сперва выпустил людей и лошадок. И скажу тебе, Илья, лошадки умней оказались: ни стуком, ни духом себя не выдали: молча разбежались. А людей ещё уговаривать пришлось, чтобы без вещей уходили, ежели жизнь дорога. И всё равно повариху поленом из дому гнал: так ей не хотелось сундук с барахлом бросать…
Через два часа разбудил я Соловья, а он уже тверёзый, вроде и не пил: сразу видно крепкий мужик и закалённый медовуху ковшами хлебать. Осмотрел он мою работу, похвалил. А через миг усадьба уже пылала. Хорошо, что мы сразу уехали, а то бы Соловей сильно удивился, почему криков и ржания не слышно.
Всю ночь мы тряслись в сёдлах, а днём привал в лесной чащобе сделали, словно волки, что от людского взгляда хоронятся.
– Гляди, Иван, что у меня есть, – когда мы перекусили, сказал Соловей.
Он снял с коня большую перемётную суму, с которой давеча заявился, и бросил мне в ноги. Я открыл и обомлел: сума была доверху набита золотой посудой, а в серебряном ларце, что внизу лежал, я увидел изумрудные мониста, яхонтовые перстни, жемчужные ожерелья и какие-то диковинные заморские монеты.
– Нравится? Тогда забирай. Мне столько не надо, – осклабился Соловей, – мне надо больше.
– Так тут на всю жизнь хватит!
– На твою, может, и хватит, а моя подороже будет… Слушай, Иван, я тебе всю суму отдам и ещё добавлю, а взамен ты мне на гуслях сыграешь. Я ж знаю, ты игрок отменный: и рассмешить можешь, и слезу выбить.
– Шутите, барин?
– Я шучу, когда остриём щекочу. Прикуси язык, покуда зубы целы! Значит, так… Будешь по городам ходить и на гуслях играть. А сам на ус мотай, когда купеческие караваны отчалить соберутся. Узнаешь, моему человечку шепнёшь, он тебя сам найдёт. А чтоб тебе игралось лучше, я за Марьей присмотрю…
Пока Соловей говорил, я соображал, как бы половчее удрать, но когда он сказал про Марью, я понял, что разбойник всё предусмотрел. Ведь Марья-то мне сестрой младшей приходилась.
– А для начала вернёшься в Новгород и выведаешь, когда мой друг сердечный, а теперь купец знатный, Соловей Будимирович, в стольный град отправится и каким путём. Уж больно я хочу с ним потолковать о делах житейских да посмотреть, каких он кровей. У меня для этого специальный ножичек есть, острый, как комариный клюв: кусает не больно, зато насмерть… А сейчас разъедемся: я в лес, а ты домой. И чтоб Марья долго не убивалась, быстрей лаптями шевели и уши востри.
– Эх, Илья, ведал бы ты, что у меня на душе творилось, после того разговора. А ещё горше мне стало, когда в Новгород вернулся. Хожу с гуслями по улицам, народ ублажаю, а у самого на сердце слёзы кипят. Если выдам разбойника, несдобровать моей Марьюшке, а не выдам, сколько людей безвинных поляжет, когда он караван подкараулит! И стал я каждый день в церковь ходить: просить Христа и Матерь Божью, чтобы помогли беде моей. А потом и священнику исповедался. Хороший такой старичок оказался, ласковый. Выслушал меня и говорит: тебе, Иван, решать, но если ты истинно веруешь, пойди к Соловью Будимировичу и расскажи всё. А за Марью молиться будем, чтобы и волос с её головы не упал.
Прижал я лоб к Честному Кресту и заплакал горючими слезами. Грешен, говорю, батюшка, кругом грешен: я ведь чуть было не решил Соловью-разбойнику пособить! Как же мне, грешному, Господь поможет?
– Вот поэтому и поможет, что грешным себя признал, – ответствовал батюшка. – И не бойся ничего: настоящему христианину только Божий страх ведом, ибо он нам и щит, и меч, и утешение…
В тот же день я рассказал купцу о готовящейся расправе. И так мне легко на душе стало! Тем паче, что Господь мне знак дал. Ведь, подумай, как я, голь перекатная, мог в палаты купеческие попасть? А ведь попал! Только к терему подошёл, как коляска подъезжает, а из неё сам выходит. Вокруг гридни-телохранители с топорами толпятся, прям, как у князя: не подойдёшь. Да он вдруг меня сам приметил и пальцем поманил: мол, идём, гусляр, в палаты, мы трапезничать будем, а ты нам песню споёшь…
Ну, и спел я всё, что знал. От моей песни помрачнел купец челом, а потом хлопнул меня по плечу и сказал, что он теперь Соловья-разбойника в ловушку заманит.
– Когда к тебе человечек от Соловья подойдёт, скажешь, что через неделю мои корабли неподалёку Старой Руссы пристанут, чтобы соли набрать. Одно не говори: в трюмах на сей раз не отборная пушнина с мёдом будут, а отборные дружиннички.
Помог Господь: всё так и вышло. Наскочили разбойники на торговый флот, а оттуда дружина – и ну с плеча рубить! Все как один супостаты сдались, только Соловей улетел: не смогли с ним справиться и пятеро бойцов, вот такой силой злобной лукавый его наградил. А, скорее, Господу было угодно, чтобы Соловья кто другой одолел и тем имя своё прославил.
Но самое отрадное, что Марью спасти удалось: рассказали супостаты, где её прятали, чтобы меня в железной узде держать. Ох, и нарадовались мы с сестрицей, что от Соловья живыми ушли! А через год она замуж вышла за управляющего купеческого. Пир был на весь мир, а посажённым отцом сам Соловей Будимирович стал и приданое невесте княжеское пожаловал.
Он и меня хотел при себе оставить, да не пожелал я волю на золочёную клетку менять. И потом, какой с меня прок? Я ж простой мужик – могу лаптем щи хлебать, могу пахать, могу сеять, могу урожай собрать, могу избу срубить и печь положить, могу хлеб испечь и корову подоить, могу рыбёшку поймать – а больше ничего и не умею толком. Вот так и хожу по земле: бедняку подмогну, богатого обойду…