Илья Муромец.

Кошкин Иван Всеволодович

— Ты знаешь, Илиос, я всегда заступалась за вас перед мужем. Владимир говорил: Алексиос — развратник и хвастун! Но он убил демона на крылатом коне, отвечала я. Добрыня заносчив и высокомерен. Но он победил дракона! Самсон — скуп, Казарин — ленив, Дюк кичится своим богатством, Поток спутался с колдуньей! Но они — богатыри, они — наши защитники. Он говорил: Илья Иванович — пьяница, буян, наглец. Как ты можешь, отвечала я, это твой лучший воин, он очистил дороги от разбойников, он спас Чернигов, он заслоняет нас всех от Степи. Я — дочь басилеев, мой род восходит к кесарям, что уже тысячу лет лежат в своих гробницах, и я гордилась, посылая за ваш стол свой мед, мне казалось, что в

нашем зале пируют герои, равные героям Древней Эллады! А сейчас... Знаешь, что я сейчас думаю? Может быть, прав был мой муж, а не я? Может, он действительно знает вас лучше, чем слабая женщина? И те, кто казались мне героями, — просто очень сильные убийцы, пьяницы, развратники, грабители? Тебе выбирать. Прощай, Илиос, не думаю, что мы еще встретимся.

Княгиня хотела хлопнуть дверью, но перекошенные петли поддавались с трудом, и она просто дернула кольцо, слегка сдвинув за собой створку.

— Ну, вот и дождался, Илья Иванович, — вслух подумал богатырь.

Конечно, кто-кто, а он отлично знал, что ни он, ни Алешка, ни Самсон, ни даже гордый боярин Добрыня никогда не были героями, такими, как Геракл, или Александр Македонский, что летал по небу, или Ланселот. Их дело — держать Степь, чистить дороги, собирать дань, примучивая непокорных... И все-таки... Все-таки что-то ведь было! Ведь звали его воеводой в Чернигов, не пошел! Не пошел на теплое богатое место, поехал в Киев, к Владимиру, чтобы каждое лето, годами бодаться со степняками, бегать до Воронежа, отбивать полон, перехватывать орды, мириться, нападать... Ведь вышел же тогда Алешка, мальчишка совсем, один против Тугарина! Разве ради денег Сухман один дрался против отряда степняков, из-за горькой обиды даже доспеха не надев! Было! Или нет? Илья упал на колени, ударил кулаком в кирпичатый пол. «Господи, подскажи!»

Он не слышал, как в третий раз отворилась дверь.

— Ну-ка, встань, русский богатырь. Встань, колени протрешь.

— А ты кто такой? — проревел богатырь, поворачиваясь к двери. — Ходят тут...

Он запнулся на полуслове, ошарашенно вперившись в тех двоих, что стояли перед ним. Он не удивился бы, войди в погреб отец Серафим, или матушка, или батюшка. Но увидеть тех, кто, кряхтя, усаживались на сундук, Илья никак не ожидал. Потому что первого встречал лишь раз в жизни, давным-давно, а про второго думал, что тот много лет мертв...

— Дедушка? Никита? А вы-то какими судьбами?

Два старика наконец умостились на сундуке, даже сидя опираясь на посохи. Двое — тот безымянный старик, что подсказал, как найти Бурка, и калика перехожий, поднявший от роду не ходившего тридцатитрехлетнего Илью на ноги, старый, как сказка, далеких времен богатырь, великий Никита Кожемяка.

— А такими, — Никита пожевал губами, передвинул руки на потемневшем, вытертом посохе.

Посох Илья помнил — на него он оперся, когда по велению калики сделал первый в своей жизни шаг, чтобы принести странникам воды. Первый, потому что на второй Никита выдернул посох из рук и легонько подтолкнул его, калеку, вперед: «Иди, молодец!»

— Такими, что вот сижу я и думаю, а на хрена, прости господи, я тебя ходить научил. Сидел бы у себя на печи, глядишь, подох бы уже, а мне бы краснеть не пришлось.

Муромец медленно поднялся, обида давила горло.

— Ты, дед, говори, говори, да не заговаривайся.

— Ишь, грозный какой, — усмехнулся Никита, глядя на возвышавшегося над ним гиганта. — Ты уж поопасней, Илюшенька, пузом играй, а то я человек старый, еще не ровен час со страху что-нить стыдное приключу.

— Суро-о-о-ов, — протянул молчавший до сей поры старичок. — Одно слово — богатырь.

— Святорусский, — добавил Никита.

—

Угу. Святость, я мыслю, спереди, в мотне привешена.

— Не-е-е, в мотне другое. Но оно ему, кажется, тоже без надобности.

— Кажется — креститься надо, — огрызнулся Илья.

Странное дело, с той поры, как встал на ноги, мечтал отыскать того, кто подал тогда ковш простой воды, спасибо сказать, может, чем еще отблагодарить, но вот встретился и не знает, куда глаза девать от ехидного старика.

— Обижен, — знающе покачал головой дед, что нашел для Ильи Бурка. — Вусмерть просто. Сидит наш Илюшенька в погребе глубоком и думает: а что это меня все не любят, все обижают, слово доброго никто не скажет?

— Да брось, дед, кто такого здорового обидеть сможет? — подхватил злорадный калика. — Если кто и мог, он, думаю, тех давно позашибал.

— Не то говоришь, Никита, не то, — ухмыльнулся дед-коневед. — Обиженность, она не от вражьих подлостей проистекает. Тут, я думаю, обиженность внутре сидит. С рождения. Оттого-то маленький и грустный такой. Уж он и так, и эдак, и дома по бревнам раскатает, и с церквей маковки посшибает, и с девками напохабит — ан нет, не любят его люди, не понимают.

— И где им понять, — задумчиво продолжил Никита. — Такую душу глубокую, такие стремления высокие, такие помыслы чистые... Вот и три дня назад, опять же, уж казалось, через себя перепрыгнул, а народ только глубже по щелям забивается. Хоть бы один вышел, поклонился в ноги, сказал бы: «Спасибо тебе, Илюшенька, за непотребство твое окаянное, за мерзости неслыханные, за похабство злопакостное...»

— А за что другое им никак спасибо не сказать? — зло прищурился Илья.

— А разве не говорили? — как-то совсем по-другому, печально спросил Никита.

Илья замолчал. Говорили. И как говорили! В Чернигове старики в пояс кланялись, бабы ревели и детей подносили... Когда Соловья в Киев привез — сам Владимир с крыльца навстречу никому не известному мужику сошел, обнял, в плечо (выше не дотянуться все равно) поцеловал. А уж если из Степи с победой приходили — и хлеб с солью, и полотно под копыта стелили, ребятишки рядом бежали, а если кого на седло брали, те и обмирали, как воробьи, от радости.

— Говорили, Илья, говорили, — тихо сказал второй дед. — И от души говорили. А помнишь, Владимир тебя при всем народе спросил: что тебе, богатырю русскому, защитнику, надежде, опоре, надобно? Что ты ответил?

— Я же в шутку!

— «Дозволь, княже, в корчмах по Руси пить да гулять бесплатно» — вот что ты ответил! — безжалостно докончил Никита. — И уж погулял, погулял, Илюшенька, и не в шутку погулял.

Илья замолчал. Отвечать было нечего. То есть было, конечно, но богатырь понимал, что вот тут, этим старикам, ни про обиду, ни про службу верную, ни про богатырство свое да княжую неблагодарность лучше не говорить. Старики, давно стоявшие одной ногой в могиле, просто отмахнутся как от мухи и снова станут загонять острые гвозди правды в душу.

— Ну, что скажешь, Илья Иванович? — требовательный голос Никиты заставил Илью вжать голову в плечи.

— Да я... Я ж не убивал никого, ну, может, покалечил, да не насмерть... — забормотал богатырь.

— Не насмерть. Вакула, которому ты руку из плеча выставил, когда он тебя на улице просил не буянить, боле работать не может — хорошо, сыновья подросли. И сколько таких вакул! А что не насмерть... Когда на Десятинную новый купол ставили, взамен того, что ты по пьяному делу отстрелить изволил, тогда Семен-сусальник сорвался. Совсем разбился. У царьградских мастеров обучался, шесть церквей золотом покрыл, не считая палат в Берестове. И нет человека. От пьяной шутки твоей.