Илья Муромец.
Шрифт:
В голосе князя едва уловимо проскочила опасливость.
— Да он редко пьет, все больше книги читает да силушку копит, гумнозием каким-то занимается, — вступился за подопечного стражник.
— Ну, пойду я, — решительно кивнул Владимир и шагнул к порушенной двери.
— Княже, не ходи! — боярин Вышата грузно бухнулся перед князем на колени, метя бородой пол. — Ну, как он на твое величие руку свою поднимет — на кого ты нас покидаешь?
— Да тебе-то только радости будет, — зло усмехнулся князь. — Нет, на меня он и пьяный не замахнется. А ну, с дороги!
Что-то в голосе Владимира заставило Вышату на карачках отползти в угол.
— Открывай!
Чурило торопливо снял с пояса связку ключей и дрожащими руками отпер замок.
— Ну, кого там черт несет? — донеслось из-за двери.
Князь обернулся к гридням, те дружно, как один, замотали головами. Владимир махнул рукой и, придерживая полы золотого византийского платья, шагнул внутрь. Свита гурьбой ввалилась за повелителем.
Чурило, выглянув из-за спины дружинника, снова перекрестился и вжал голову в плечи. Князь и богатырь, набычившись, стояли друг против друга. Чудовищно широкий, не людской мощи мужик в белых портах и рубахе нависал над Владимиром, хотя тот и был в высокой княжеской шапке ромейской работы. Бояре затаили дыхание.
— Ну, здравствуй, княже, — прогудел Илья. — Почто к узнику пожаловал? Али дело какое? Три года носа не казал, а тут и сам пришел, и холопов с собой притащил, — богатырь недобро скосил глаза на свиту.
— По делу, — отрывисто сказал Владимир.
— А этих, толстобрюхих, зачем привел? Без них дела не решаешь? Или для обороны? — Илья откровенно издевался над Владимиром.
Князь стиснул зубы, процедил:
— То свита, ближние мужи мои.
— Гумно это, а не мужи, — вздохнул богатырь. — Подними я на тебя руку — ни один не вступится, все окарачь поползут. Мужей ты, княже, сам разогнал, потому как мужи, они не черви, снизу на тебя глядеть не станут.
— А ты подними, — закипая, ответил князь, — тогда и посмотрим! А поползут — я и сам еще мечом опоясан!
Он шагнул к богатырю.
— Тебе ли надо мной глумиться, Илья Иванович! Я — дурной князь? А ты — хороший богатырь? От твоих непотребств тебя и заперли, так ты и в погребе буянил! А уж то, что три дни тому выкинул, так я не поверил сперва, когда мне рассказали.
Илья чуть смутился:
— Ну, выкинул... Сила-то гуляет, я не молод, но еще не старик. Ты садись, княже, давай о деле говорить. Вон, на тот сундук.
— Ты как с князем разговариваешь, собака! — набрался смелости Вышата. — Я тебя!
Илья исподлобья глянул на боярина. Вышата подавился словами и шатнулся назад, грузной тушей выдавливая остальных из погреба.
— Потому и не любил я твой двор, княже, что там таких боровов кособрюхих, что у моего отца на заднем дворе в луже. О печенегах пришел говорить?
— Выйдите, — повернулся к боярам Владимир.
Бояре мялись.
— ВЫЙДИТЕ, Я СКАЗАЛ! — тихо повторил князь.
Давя друг друга, ближние мужи выскочили из погреба и захлопнули дверь.
— О печенегах, — кивнул Владимир. — Бурко твой вчера опять в степь ходил, утром вести принес. Собираются они. Калин на Воронеже встал, к нему ханы идут. Силы — видимо-невидимо. Что делать будем, Илья Иванович?
Последние слова князь произнес как-то робко, неуверенно.
— Что делать? — усмехнулся богатырь. — Ну, я, положим, тут посижу. А вот что ты будешь делать, княже? Кого на печенегов пошлешь? Вышату? Он Калину первый в ноги поклонится. Сбыслава? Парень смелый, голову честно положит, да толку-то? Или сам, может, вспомнишь, как тридцать лет назад ратоборствовал?
— А ты, стало быть, будешь на нас отсюда смотреть, так? За меня не бойся, я еще не забыл, как на коня садиться. Ты мне вот что скажи: сколько обиду-то помнить собираешься? Весь век? Христос велел прощать врагам своим.
— Добрый ты князь, зла не помнишь, особенно когда сам его творишь, — Илья встал, прошелся по погребу. — Ничего-то ты, Владимир Стольнокиевский, не понял. Ты думаешь, что тебя князем-то делает? Венец? Плащ золотой? Серебро твое? Нет, княже, того и у купцов хватает. Дружина тебя делала тем, кем ты был. Пока у тебя за столом тридцать богатырей садилось — был твой престол высоко! Да не умел ценить. Говоришь, прощать велено? А ты хоть прощения-то просил?
— Мне у тебя прощения просить? — захрипел Владимир. — Великому князю земли Русской у мужика муромского? Да ты от хмеля еще, я вижу, не отошел! Может, в ноги еще тебе поклониться?
— Это ты, князь, сам решай, — усмехнулся богатырь. — Подумай, повспоминай. Всех вспоминай, княже! Сухмана [14] вспомни, Дуная [15] , Данилу Ловчанина... [16]
Владимир побледнел, на лбу выступил пот:
— Нашел время...
14
Сухман — богатырь. Во время охоты случайно обнаружил подходящий к Киеву крупный отряд степняков, проскользнувший мимо Заставы. Без оружия и доспехов Сухман вступил в бой, разбил врага. Но был тяжело ранен. Вернувшись в Киев, он доложил Владимиру о том, что произошло, но князь не поверил рассказу богатыря и, рассердившись на то, что тот не исполнил приказ — привезти живого лебедя, приказал заточить витязя в погреб. Опомнившись. Владимир отправил Добрыню проверить рассказ Сухмана. Добрыня, вернувшись, рассказал, что и впрямь увидел великое побоище. Князь приказал освободить витязя и хотел щедро наградить его за службу. Но Сухман, чувствуя подступающую смерть, отказался от наград, сорвал с ран повязки и изошел кровью.
15
Дунай — богатырь, убивший собственную жену, превзошедшую его в воинских состязаниях. Осознав, какое преступление он совершил, Дунай бросился на свой меч. В некоторых былинах причиной гнева богатыря на жену стали насмешки Владимира и его двора.
16
Данило Ловчанин — богатырь, в смерти которого напрямую повинен Владимир Красно Солнышко. Подробнее историю Данилы см. далее.
— Другого времени у нас не будет, ни у тебя, ни у меня. Как надумаешь, дай мне знать.
Князь хлопнул дверью так, что от косяка песок посыпался. Илья снова открыл книгу, стараясь отогнать поганые мысли. Вроде и сделал все правильно, но на душе стало только поганей. На ум пришли стихи поэта из далекой Поднебесной земли:
Я лежу на поле у Ечэна Варварской простреленный стрелою, В небесах могучий черный ворон, Не спеша, кружится надо мною...Стихи переложил несколько лет назад верный Бурко, искусник Алеша сложил на них песню, и так она полюбилась богатырям, что каждый тихий вечер, выпив меду или ромейского вина, Застава, встречая закат, орала со слезою в голосе:
Ты зачем кружишься, черный ворон, Над сраженным воином Китая? Хочешь мяса моего отведать? А на юге матери рыдают...Над просторами Поднепровья неслась, бывало, ставшая своей уже песня из Поднебесной: