Илья
Шрифт:
– Могу!
– Илья повернулся к нему, в узких глазах плескалось озорство.
– Но не поймаешь, - хихикнул Алеша.
– Поймаю, - Илья не поддержал шутки.
– Ты не такая пушинка, как эта коза, а здоровый богатырь, пожестче будет. Но цел останешься. Так что, подбросить?
– Нет уж, спасибо, - Алеша нарочито поежился, - это я так... в детстве мне бы тоже понравилось.
Они лузгали семечки, собирая шелуху в ладони и ссыпая в стоящую рядом поганую бадью.
– Отец меня подбрасывал, когда я совсем маленьким был. Но я уже почти не помню. Только иногда мелькнет - и снова не помню.
– И меня! Тоже
– Илья даже привстал в волнении, он удивлялся, как мог за памятью о возне родителей с его тяжелым, неповоротливым, ненавистным телом, за вечным стыдом, горькой и нежной благодарностью, забыть об этом - радостном, легком, счастливом, что тоже между ними было.
А Алеша размышлял о том, почему он отказался полетать и почему вспомнил об отце. Он доверял Илье вполне: если тот сказал, что поймает и не покалечит, - значит, так и было бы. Но взрослому человеку, воину, быть игрушкой в руках другого человека, полностью от него зависеть - это было как-то... унизительно. Во всяком случае, так Алеша чувствовал. Дети - иное дело. Они и так от взрослых во всем зависят. Для них важно только, чтобы руки, которым они доверились, были надежными. Княжна Наташка, видать, в батюшку удалась - выбрала с умом.
– А у Добрыни зазноба завелась, - насплетничал, переводя разговор, Алеша.
– На Подоле где-то.
Илья вспомнил, что и в самом деле не видел Добрыню последние несколько дней. Но такое случалось и раньше: князю Добрыня часто оказывался нужен в качестве толмача и советчика. А вот чтоб ночевать в дружинную избу Добрыня не приходил - такого при Илье не случалось.
– Может, в тереме ночует?
– вслух предположил он.
У Добрыни был в Киеве терем; выстроил не так давно, надеясь перевезти матушку. Но Амельфу Тимофеевну крепко держали в Ростове родные могилы, дружбы и раздоры, пролитые слезы, вся ее долгая, нелегкая, но обжитая, прикипевшая к душе жизнь, и с переездом она тянула.
"Вот стану совсем беспомощной - перееду, присматривать за немощной будешь", - отмахивалась она.
Так и стоял терем пустой, с одним сторожем на воротах - ночевать Добрыня предпочитал, как прежде, в дружинной избе.
– Ну прям! Что он там забыл? Говорю тебе - весь день ходит сонный, своих сторонится, а как вечер - на коня и на Подол. И так нахлестывает, как будто за ним черти гонятся. Баба у него! В этом деле меня не обманешь.
Илья рассеянно кивнул, соглашаясь: в этом деле такого знатока, как Алеша, еще поди поищи. Но что-то в рассказе молодого богатыря его беспокоило, и Илья не мог понять, что.
– А от своих прятаться зачем?
– наконец сообразил он.
– А чтоб не расспрашивали!
Илья покачал головой. Спокойный, твердый и умелый в любой беседе Добрыня никогда не боялся расспросов: и уйти от них мог ловко, и пресечь. Но кто знает, что делает с человеком любовь? Илья, в отличие от Алеши, знатоком в этом вопросе не был.
****
– Не уезжай сегодня, - томно приказала Марина, потягиваясь всем своим гибким гладким телом, - останься со мной. Мне было мало этой ночи.
Добрыне тоже было мало этой ночи. Он убеждал себя, что любит Марину, ну конечно, любит, ведь это и есть любовь - когда без человека просто не можешь жить. Когда ночи мало, и все, чего хочется, - чтобы она продолжалась и днем. А то, что совсем нет радости в душе, что на ней как будто лежит тяжелый камень, и в те моменты,
И еще с трудом подбирались и плохо выговаривались ласковые слова - как будто не в сердце рождались, а придумывались и были обманом.
– Никуда не поеду, с тобой останусь... голубка моя, - последние слова дались ему с трудом, и было отчего-то стыдно.
****
Илья ехал к внешним воротам. Объезд ближайших окрестностей за всеми воротами внешней стены был постоянной обязанностью дружинников, и Илье это дело нравилось. Нравилось ехать не совсем проснувшимся утренним городом, где суетились калашники и зеленщики, торопясь занять базарный ряд и углы со своим свежим ароматным товаром. А потом выезжать на хватающий сердце простор, скакать, высматривая возможного врага, вдоль Днепра, вдоль Почайны или полями с темными пятнами дубрав. Нравилось в любую погоду, а в такую - особенно. Предосеннее уже позднее солнышко косо золотило терема, избы, деревянные мостки прекрасного города, ослепительно отражалось от церковных куполов.
– Угости калачиком, - подмигнул он дебелой тетке, суетливо перебегавшей со своим коробом улицу перед самой мордой Сивки. Умного Сивку сдерживать не надо было - сам придержал шаг.
Тетка расцвела. В кои-то веки... Бывало, что дружинники, пользуясь положением защитников города, что-то по мелочи брали на торгу, но не Муромец.
– Держи, Илюша, держи. Горяченький!
В городе Муромца жаловали. И, как это всегда водилось в гордом Киеве, кого жаловали - с тем обращались запросто.
Илья оторвал кусок действительно горячего ароматного калача, сильно помахал им в воздухе, чтоб остыл, и сунул в губы Сивке. Остальное, обжигаясь и радуясь этому, жевал сам.
У ворот к нему бросилась группка посадских. Похоже, что поджидали. Один схватился за стремя с видом отчаянным и умоляющим.
Илья остановил коня.
– Что у вас?
Говорить, видимо, должен был тот, что у стремени, но заголосили все сразу. "...Боимся!", "Скалится и скалится!", "А если еще раз?...", "Скажи князю...", "Капище проклятое!"
Илья, наконец, уразумел. Речь шла о том посаде, где он недавно всадил в землю неведомую тварь и все они гасили пожары. О круге белых камней среди выгоревшей дубравки, из которого эта тварь выползла. Слобожане боялись его до паники - и было отчего.
Так круг все еще там?! Почему же князь... ладно, князь; у князя, как сказал Добрыня и примечал сам Илья, отношение к старине было сложным. Он искал, как ее использовать, и пытался задобрить. Всем своим сыновьям от первого брака он дал старые имена, и поговаривали, что молодые князья и не крещены вовсе. Во втором браке было иначе. Неслышная Рогнеда, ставшая в крещении Апраксией, к крещению своему отнеслась как к клятве, нарушить которую было бы позором. Самовластие Владимира натолкнулось на тихую, но непреодолимую твердость. Все ее дети были торжественно крещены и носили христианские имена. Так что на князя надежда была слабая, но Добрыня? Он был советником Владимира, наделенным правом принимать решения, и на него такое небрежение было совсем не похоже. Илья все это время был уверен, что капище развалили в первое же утро после пожаров.