Илья

Валькова Ольга Викентьевна

Шел пешком.

Степь сменялась лесом, мгновенно, как будто переворачивали страницу в книге. И то, и другое было ненастоящим, плоским и сворачивалось. Между лживыми картинками он мельком видел пустоту с нелепыми предметами в ней. Он видел огромный лесной муравейник, пустой, покинутый. Над ним в воздухе висела прялка.

Он шел мимо угловатых каменных дворцов со множеством окон; берегом моря, где плескалась щука размером с быка. Шел пустыней, где среди полузасыпанных развалин древнего города возвышалась гигантская статуя сидящей женщины с венцом на голове. На ее грубо вырубленном лице были похоть, жадность и торжество.

Пьедестал

статуи, наверное, когда-то высокий, был засыпан песком, и гигантские босые ноги статуи стояли прямо на нем. Между ними Илья увидел чашу. Наверное, это была та самая, которую искал Амадео. Она стояла на каменном постаменте, темно-коричневая, ровной окраски, с крупным выпуклым узором по бокам. Края были очень ровными, удивительно ровными для такого грубого узора. Илья не понял, глиняная она или высечена из неизвестного ему камня.

Он подошел и осторожно коснулся чаши пальцем. От этого почти невесомого прикосновения она вдруг легко сдвинулась. Илья взял ее в руки и испытал головокружение от неожиданности: чаша была легкой, почти невесомой. Он заглянул внутрь. Чаша была пуста. Толстые стенки оказались обманом: чаша была сделана из чего-то тонкого, напоминающего кожу или бересту; материал был мягким и упругим; она легко гнулась, а потом принимала прежнюю форму. Толстый грубый узор на ее стенках оказался выдавленным изнутри, загнутые края имитировали толщину. Илья перевернул чашу. По дну ровно посередине шел рубец, как будто бы чашу склеили из двух половинок, и была выдавлена надпись: "Цена 1 р 68 коп".

"Обман, очередной, - подумал Илья, - бедный Амадео!"

Он сжал чащу руками. Она согнулась, потом легко сломалась на много гибких осколков, порезавших Илье руки.

Он стряхнул обломки с рук, они бессильно посыпались вниз, коричневые, тонкие, бессмысленные.

Может быть, где-нибудь была другая чаша, дававшая власть над волей и мыслью творящих. Илья не верил в это. Любая из них могда быть только такой: странной, но фальшивой.

Сломав чашу, он почувствовал себя легче, уверенней; ему пришло в голову, что, может быть, весь Обман ломается так же легко, как эта чаша, ничтожная, манившая доверчивых.

Он ломал встающие перед ним призраки неведомых городов, странных видов, ломал руками и душой, и Обман осыпался тонкой шелухой, истончался сеточкой - и возвращался.

Илья шел дальше. Обман утомил его: он хотел пройти его насквозь.

Потом дорога перевернулась, и какое-то время Илья шел вниз головой, но очень недолго. А потом верха и низа и вовсе не стало, потому что все, что окружало Илью, менялось и множилось. Это было похоже на лес, сильный ветер раскачивал деревья, каждый листок двигался и вращался, хотя сам Илья ветра не чувствовал. Потом он понял, что это не листья - это сам мир трепетал, как листья на ветру. Трепетал и менялся. Илья не мог проследить за изменениями, их было слишком много, все дрожало и влеклось куда-то, но знал, что в них есть какой-то смысл, который нужно понять. Больше всего это напоминало сон, и Илье приходилось прилагать усилие, чтобы не втянуться в этот сон, смотреть, но не грезить.

Странные мысли появлялись в его голове. Он понимал, что скоро заблудится в них.

Он шел сотни зим и лет странным миром, который хорошо знал и видел впервые. Он научился читать правду сквозь обманы, научился чувствовать Обман, как чувствуют запах или холод. Вольга ошибался: Обман не появился, когда

люди прогнали богов; он был рядом с людьми и раньше, порожденный ими: их страхом, слабостью, всем, что заставляет лгать. Боги только пользовались им.

Он видел дэвов - издалека. Внутри дэвы были пустыми, и их носило колебание этого мира, как бессильный и ненужный мусор. Черного ветра, который носил их, Илья не мог понять.

Прошлое и будущее мелькало, как листва единого дерева, дрожа и меняясь.

Мелькнул непостижмо странный и далекий мир, залитый Обманом. Там грабители убивали не за кошелек: они отнимали у своих жертв почки и сердца, чтобы вставить другим. Они растили детей в колбах, не различали друзей и врагов и давали Обману править своими князьями. И да, Соловей не обманул: такие, как он, там были.

Илья учился различать. То, что ближе, было понятней.

Это было близкое будущее, которое он увидел и осознал.

Русь, которую он должен был спасти, распадется на отдельные княжества, и Обман научит людей в этих княжествах говорить на разных языках и не сопротивляться врагу, который придет скоро. И Руси не будет больше.

И еще он понял, что заблудился.

Он видит все это, он знает будущее, он может перемещаться в мире пространства, времени и мысли.

Но он не может вернуться. Человек ли он? Остался ли человеком? Или убитый им дэв был прав?

Он, Илья, сказал сыну, Соколику: "Иди дальше моей дорогой". Этой дорогой идти Соколику? Путаться и блуждать среди сбывшегося и несбывшегося, бессмысленно, ничего не меняя, никому ничего не давая?

Зачем он здесь? Кто он?

****

Соколик думал над словами отца, все время думал. "Ты должен идти дальше меня той же дорогой". Стать богатырем? Он уже богатырь, и будет им, но он богатырь обыкновенный, а отец - волшебный, как же можно идти дальше той же дорогой? Значит, отец имел в виду что-то другое. Но он, Соколик, - вообще обыкновенный, такой, как все, в чем он может пойти дальше Ильи Муромца? Где она - эта дорога?

****

Бесконечно далеко, так далеко, что для этого не было ни мер, ни названия, Илья увидел Соколика.

Мальчик любил его и ждал. Илья чувствовал нежность, и эта нежность проложила от него к Соколику серебряный луч, в свете которого мир, где был Илья, становился прекрасным и понятным, но лишь на этой, совсем тонкой, совсем узкой нити.

Илья вглядывался в далекого Соколика и думал о нем и о тех, других, людях, которых любил и которым был нужен. И которые - все!
– были нужны ему. Он увидел Добрыню и еще одна ровная белая нить легла среди шевеления мира. От Добрыни белый луч шел к Амельфе Тимофеевне, Настасье Микуличне. Илья рванулся душой, пошел серебряной дорогой и оказался ближе к ним. Алеша, Настасья Петровна, Мануил, Наталья.

Пацаненок. Тот, что когда-то сидел на отцовский плечах с леденцовым петухом в кулачке. Он здорово подрос, и смешно хмурился под великоватым ему треухом, таща домой наколотые отцом дрова.

Марфа Тимофеевна и ее обезноженная сестра.

Улыбчивая киевская булочица, угостившая его калачом.

Другие, еще и еще другие.

Те, кого он любил, жалел, призван был защищать.

Те, кто любил его, верил ему и на него надеялся.

Те, перед кем он испытывал вечную вину, потому что ни данная свыше, ни пришедшая от земли русской сила не могла избавить их от страха, боли и горя. Он, Илья, не мог.