Илья
Шрифт:
Он и подумать не мог, что она умрет. Он ревновал и не хотел этого скрывать.
Мама больше не звала - она впала в беспамятство. Никого не узнавала, но иногда шептала - о нем, Соколике, как будто он совсем маленький, и об ирисах поздней весны. Он стоял рядом, держал ее за руку, но она так не пришла в себя, не увидела, что он больше не отворачивался.
Мельничиха обняла его и заплакала, а мельник закрыл маме глаз. Единственный, синий. Второй был закрыт всегда.
Маму похоронили, ее больше не было, а он все не понимал, что больше им не поговорить, и дурацкая ревность, и то, что он отвернулся, - последнее, что между ними было.
Все время казалось,
А когда понял - стало совсем худо.
Нужно было привыкать к тому, что ее голос не раздастся с утра на кухне, что она не брякнет ведрами в сенях, что ее вообще больше нет. Была пустота, через которую надо было пройти, - он знал это.
И тогда он стал злиться. Он злился на то, что она все вспомнила. Не случись этого, она была бы жива. Ему не нужно было ничего, что он знал теперь о себе и о ней, - ему нужна была мама. Он ненавидел сказанное ею и не хотел этого знать, потому что из-за этого он потерял ее.
Но однажды Соколик как будто проснулся и понял, что предает маму. Это она, его мама, звалась Аленой, любила мужчину по имени Илья (и продолжала любить в свой смертный час) и родила от этого мужчины его, Соколика. Отказываясь знать все это, он отказывался от того, что было большой частью жизни его мамы, важной для нее, - а значит, и для него. Отказывался от мамы.
Он начал учиться принимать в себя то, что раньше отталкивал.
Жена мельника, которую Соколик звал бабушкой, учила его, когда он был маленьким, молиться за маму: "Господи Иисусе, спаси и помилуй рабу Твою Найдену, имя Ты вем". Теперь он молился за Алену. Сначала это имя казалось чужим, и он не чувствовал, что молится за маму, но умом знал, что там, где она есть, она носит это имя.
И он учился. Учился связывать то, что хранилось драгоценным в его памяти: мамины руки, улыбки, шепот: "Солнышко ты мое, сыночек мой!" - с этим именем. Алена. Его маму звали Алена. И там, откуда никогда не приходит вестей, она должна была услышать его.
Его маму звали Алена, а отца - Илья.
Это тоже нужно было принять. С рождения привыкший к тому, что мама не помнила своего прошлого, он привык и к тому, что у него нет отца. Иногда он воображал, что его отец - самый великий богатырь и когда-нибудь приедет за ним и мамой, но всегда понимал, что это бессильные выдумки безотцовщины. Да и не особенно нужен был ему этот отец: с матерью и названными бабкой с дедом жилось ему на мельнице хорошо и привольно.
А оказалось, что его отец - и в самом деле самый великий богатырь. Это было как в сказке, которые придумывал для себя маленький Ваня Соколик.
Он привыкал к тому, что он сын Ильи Муромца, которого в тех местах, по которым он шел, далеко уйдя с мельницы, знали, чтили и оплакивали.
Да, оплакивали. Соколик узнал, что он круглый сирота, тогда же, когда узнал, что он сын знаментого богатыря.
Чувства потери не было. Соколик не знал своего отца, только имя и сказку. И сказка была невеселой, с плохим концом. Мама умерла, и отец-богатырь никогда не приедет за ним, потому что он тоже умер.
Из сбивчивых последних слов матери Соколик понял, что отец, по крайней мере, их не бросал. Мама, обманутая какой-то злой силой, сама ушла от него. Но почему не нашел, пока жив был? Не смог, не успел или и вовсе не хотел искать?
Однажды на ночевке в чьей-то гостеприимной избе Соколик увидел сон. В этом сне он стрелял из лука в спящего Илью, целясь в сердце. Он хотел убить, но стрела ударилась
Он пришел в Дозор. Другие мальчишки, набранные Вольгой в ученики, случалось, ворчали на суровость учебы; Соколика она только радовала: тяжкая учеба глушила тяжкие мысли. Глава Дозора редко занимался с мальчиками сам, чаще это делали другие воины; уроки Вольги были самыми трудными и безжалостными. Рассказывали, что жесткий и язвительный полунелюдь был другом Ильи Муромца. Соколик вглядывался в него, пытаясь увидеть след этой дружбы, понять ее, и через нее - отца. Единственное, что он понял: сам он был бы счастлив иметь такого друга, как Вольга.
Он понял это задолго до того, как снял с последнего бревнышка гати свой чуть покачивавшийся крестик.
Вольга не успел узнать, что друг его, Илья, - жив. Что сказка, которую шепотом рассказывали друг другу люди по всей Руси, сбылась.
Это узнал Соколик, и как только закончилась война, поехал в Киев, к отцу. Он уже слишком хорошо знал, как внезапно и неожиданно пропадают из жизни люди, поэтому торопился, отбросив сомнения, не приняв никакого решения.
И все-таки опоздал.
Потом, окольными путями, Соколик узнал, что перед своим таинственным отъездом Илья повидался со всеми, с кем дружил или даже просто приятельствовал. Отпросившись у нового главы Дозора Василия Игнатьевича, Соколик, уже не отрок, а настоящий дозорный, съездил в Карачарово, где были похоронены его родные дед и бабка. Он никому не сказался там, кто он, но могилам поклонился и узнал, что не так давно за тем же приезжал Илья.
Перед тем, как исчезнуть бесследно, потому что по всей Руси не было больше слухов об Илье, подвигах его или просто о том, что его где-то видели.
Это очень походило на прощание.
Что же такое затеял отец, куда поехал, простившись со всеми?
Соколик понимал, что не может ответить на этот вопрос, потому что он, в сущности, совсем не знал этого человека.
И поставил себе задачу: пусть задним числом, по рассказам и людям, знакомым с ним, - постараться узнать.
Соколик приложил много старания, чтобы познакомиться со всеми знакомыми Ильи, о каких знал и с какими еще не был знаком: от конюха до приближенного к князю высокого вельможи Добрыни Никитича. Он разыскал бывшую стряпуху Дозора Марфу Кузьминишну. Она не вернулась в крепостицу: пошла мириться к сестре, с которой в ссоре была много лет, и застала ту обезноженной, одинокой, в грязи и голоде. Осталась с ней - ухаживать. Родная сестра, кому ж еще-то? И что с того, чо в давней ссоре сестра была неправа и даже зла к молодой Марфе. И что с того, что и теперь, случалось, терпежу с ней никакого не было и сладу. Родная сестра.
Все эти люди нравились Соколику. Во всех в них было что-то, что как будто освещало, - в ком-то больше, в ком-то меньше. Он думал, что отец умел окружать себя такими людьми, пока конюх Поликарп как-то в приливе доверительности не рассказал ему, что, когда его деревня сгорела, подался в разбойники - да еще попал в шайку злую и лютую, убивавшую не задумываясь. Кровь людскую лили, как воду. Поликашка порой думал, что их атаман и не человек вовсе. Ослушаться его не смел никто, но Поликашка убивать не любил, старался вид делать, промахиваться. Рисковал. Но в тот раз, когда они грабили обоз в своем кровавом обычае, и одинокий богатырь, вывернувшийся откуда-то неожиданно, порубил всю шайку, Поликашку миновал меч Ильи Муромца. Миновал меч, но не взгляд. Горький и вопросительный.