Имаго
Шрифт:
Все брешут, гады!.. Все. И президент, и депутаты, и соседи по лестничной площадке. Брешут трусливо, брешут по-мелкому. Зачем? Ведь никому же не оторвут гениталии, если скажет честно, что читает только Доцюка и Головенко! Но врут, ибо эта брехня уже стала нашей второй кожей. Да где там второй – первой. Сними ее – и подохнем!
Но если… не подохнем?
Лютовой сказал раздраженно:
– Хватит нам увязать в вечных бесплодных спорах о России! Особенно с теми, кто вечно и непрестанно вопит, что Россия – дерьмо, русские – дерьмо, что нам, тупым и криворуким, вечно жить
Майданов сказал шокированно:
– Нельзя быть таким экстремистом!
– Почему?
– Да просто нельзя! Некоторые вещи нельзя потому… что нельзя.
Лютовой сказал твердо:
– Эту грязь надо вымести из нашего народа, ибо грязь имеет обыкновение расползаться, пачкать других.
– Нельзя, – повторил Майданов. – Вы – экстремист. Боремся с этим экстремизмом, боремся… а он откуда-то берется снова. Мне рассказывали, как недавно на центральной площади организованно прошло сжигание основного труда самого большого экстремиста… даже имя его не хочу произносить…
Шершень поддержал серьезно:
– И не надо, тьфу-тьфу, на ночь глядя… Мы все недавно видели демонстрацию слабости этого общества… да что там общества – всего так называемого западного мира! Западного – не по географии, а по ареалу признанных ценностей. В этот западный попадает не только Россия, мы вечно враскорячку, но и всякие там сингапуры или южнокореи. Мы видели, как сжигают книги, ибо в слабеющем западном мире уже запрещены ряд книг, ряд идей, ряд мыслей.
Майданов вскинул брови, отшатнулся, донельзя шокированный:
– Вы считаете это слабостью? А что же тогда сила?
– Да, – отрезал Шершень. – Это слабость, что ведет к могиле. Запрещать надо убийства да грабежи, когда действие, направленное против вас, происходит так мгновенно, что не успеваешь уклониться от пули или ловкой руки карманника. Но пропаганда – это удар очень замедленного во времени действия! Здоровое государство… даже не государство, а само общество!.. должно либо тут же ответить еще более мощным ударом контрпропаганды и тем самым обезвредить яд, либо просто проигнорировать, как здоровый организм не замечает сквознячков…
Майданов развел руками, забыв от волнения, что держит чашку, плеснул на пол, смутился.
– Извините!.. Просто ваши слова столь чудовищны, что я уж и не знаю!.. Как это проигнорировать? Как это проигнорировать? Пропаганду фашизма проигнорировать?
– А что, – сказал Лютовой злорадно, – слабо ответить?
– Разве это не ответ?
– Это уклонение от ответа, – объяснил Лютовой. – Неумение найти слова. Заткнуть оппоненту рот – разве это ответ? Это признание, что противник прав.
– Ну уж, знаете ли!.. Вы говорите… вы говорите такие возмутительные вещи!.. Да и вообще черт знает что, извините!.. По-вашему выходит, что Гитлер… тьфу, произнес-таки это гадкое имя!.. что этот негодяй – интеллигент, труды которого сжигают гориллы?
Шершень захохотал, разряжая напряжение.
– Это не он, это вы сказали!
Разрумянившаяся Анна Павловна внесла кипящий чайник. Слыша наш смех, она тоже улыбнулась слабым отраженным светом. Шершень вскочил, начал придвигать на край стола опустевшие чашки.
– Я слышал, – сказал он, – что патриот – человек, который любит свою страну, зато граждан ее терпеть не может. Это верно?
Майданов выставил перед собой белые ладони:
– Это не ко мне, это к Лютовому!
Бабурин провозгласил мощно:
– Как патриот, заявляю: славяне были самым вольнолюбивым народом на свете! Их часто угоняли в рабство, но они и там не работали.
Лютовой сказал невесело:
– Шутки шутками, но сейчас признаться в патриотизме – это рано или поздно лишиться работы, имени, имущества, быть обвиненным в какой-нибудь уголовщине, сесть за рытье подземного хода из Москвы в Австралию, чтобы ограбить там банк… Сейчас можно признаваться только в любви к оккупантам, увы!
Майданов сказал горячо:
– Ну что вы в который раз! Где это США оккупировали? Просто мы вошли в более тесный союз с цивилизованными странами. Только и всего. Бравлин, а вы что отмалчиваетесь?
Я мирно жевал сухарики, слушал вполуха, мысли лениво ползали в черепе, как будто улитки плавали в густом сиропе.
– Да так, – ответил я нехотя. – При захвате любой страны очень важно внушить жителям мысль, что это вовсе не захват. Помощь, освобождение или же просто некая гуманитарная миссия. Или вот союз с «цивилизованным миром». Более тесный, так сказать, союз. И с каждым разом все более тесный… А те небольшие жертвы, что случились, ну, вы же знаете, люди разные, при любом режиме находятся хулиганы, что пользуются поводом пограбить магазины…
– Хулиганы, – сказал Майданов быстро и посмотрел на Лютового. Тот откровенно скалил зубы.
– Россия сейчас захвачена, – продолжал я. – Этого не понимают лишь те люди, которые захват представляют по фильмам об ужасах фашистской оккупации. В тех фильмах немцы ходят по улицам и стреляют всех встречных, а женщин обязательно насилуют прямо на улице… ох, простите, я не намеренно!.. а потом зверски убивают. Но даже фашисты свои захваты представляли как освобождение: в России – от большевиков, в Европе – от захвативших власть жидов. Сейчас же методы оккупации стали куда изощреннее и скрытнее. В захваченной стране никто не станет вешать свой флаг на здании парламента или мэрии или вводить в город танки. Напротив, всячески будет подчеркиваться независимость данной страны и расхваливать мудрое решение его народа влиться в общество продвинутых стран. И «цивилизованных».
Майданов смотрел на меня почти с ужасом.
– Бравлин, – произнес он дрогнувшим голосом, – вы… тоже? Я считал вас культурным человеком!
– И я считал, – признался я. Подумал, добавил: – Впрочем, и считаю.
– Но как же… Неужели вы оправдываете этих боевиков из РНЕ, что убивают людей? Неужели вы считаете их путь… правильным?
Я отхлебнул, ожегся, отпрянул от чашки.
– Я считаю, что прежде всего надо решение поискать там, где еще не искали. Или искали плохо.
– Где?