Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

На лице мюршида появилась улыбка, похожая на трещину в камне. «Могила героя – не на кладбище…– вспомнилось ему. – После смерти коня остаётся поле, после смерти воина – имя. И ещё, – жизнь храбреца – четверть века, ведь сабля врага не знает жалости, а пуля – глаз. Что-то зажился я на этом свете… Но ведь и нашего имама не знает пуля. Мясо – с кровью, храбрый – с жизнью. Быть может, не зря Аллах сохраняет нам жизнь?.. И всё,

как молитвенные чётки, связывает общей нитью, сводит в точку. Кто знает? Вдруг да в одно прекрасное утро проснётся Дагестан, а власть и победа, – наши! А то вороньё, что ныне сладкую кость долбит и торжествует победу, прокаркало свою удачу. Не у них богатство, войско, власть!.. И могущество их истает, как снег под лучами солнца!».

«Да-дай-и! Если бы так…» – он задохнулся от страдания. Хриплым кашлем вытолкал из себя колючий ком боли. Поднял глаза на медные ветви сосны. Тёмная шишка с тихим стуком упала на каменистую, усыпанную стеклянными иглами звериную тропу. Упала… А по бронзовому чекану лица Гобзало прошла судорога отчаяния. Чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных не мигающих глаз обожгло небо.

Урусы! Заклятые враги! О стальную мощь которых, раз за разом, разбивались ревущие, кровавые волны мюршидов.

«Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим! – жестокая, звериная судорога вновь передёрнула, исказила скулы и губы мюршида.

О, Алла! Почему?! Почему, гяуров так много? Почему они так умны и сильны? Э-э… Чем провинились мы – твои дети?.. За что, Ты, столь сурово караешь нас? За пролитую кровь? За посеянную смерть? О, да-а… Ты прав, Создатель. Война не родит сына, а родив, – убивает. «Но лучше смерть, иль вечная слепота, чем позор и бесчестье» – говорит наш адат. Герой умирает однажды, трус – сто раз! Нет, уж лучше погибель. Джигит умрёт, но слава живёт!

О-о, Всевидящий и Милосердный… Да поможешь Ты Шамилю, – Повелителю правоверных! Надеюсь, Ты простишь Имаму и всем нам эти жертвы…за нашу веру в Тебя, за нашу любовь к Кавказу, за преданность нашей земле.

Волла-ги! Это наши горы! Что хотим, то и делаем с ними! Как можем, так и защищаем их! Храбрец сохраняй аул!

В исступлении сжатые на рукояти кинжала пальцы, побелели как снег. Голоса тысячелетий стучали в горячей крови урадинца: скорбный скрип арб и кибиток обездоленных беженцев…Надрывное гиканье погонщиков, стоны и плач горянок, согнанных войной с родных гнёзд!

Уо! Поэт-шагIир

или провидец, – мудрец-гIакъил уловил бы в сём клокотании крови – суровые ритмы веков Кавказа. Его боль и отчаянье, голод, битвы и смерть.

Раскалённая память Гобзало ворвалась в каньоны, в ущелья, в мрачные дымные сакли. Свергаясь с горней высоты в бездну, отгремевшего орудийными залпами времени, выхватывала из неё, подобно орлиным когтям, – пожары и кровавые сечи Валерика, Гергебеля, Темир-Хан-Шуры, Ахульго, Дарго-Ведено, Салты, Ашильты…

И всякий раз горы Чечни и Дагестана пылились, розовели, становились багряными, превращались в кровавый рубин перед мысленным взором Гобзало.

Билла-ги! Сквозь жар боя, что вспыхивал порохом в памяти, он будто воочию снова и снова видел густые полки русских штыков и сабель. Один за другим, сквозь дрожащее пламя и дым, входили они в пропитанную кровью очередную столицу имама. Артиллерийское гулкое эхо продолжало раскатисто грохотать в скалах, закладывать уши и с дьявольским рокотом уносилось к хребтам, захлёбываясь, лишь в белом безмолвии заоблачных ледников.

Резко и бегло звучали сигнальные горны, гремуче трещали ротные барабаны и ржавые от крови штыки добивали, гвоздили героев – защитников Гимры, Ахульго, Ашильты, Аргуна…

… И в крохотной точке, блиставшей оружием, в пыльном сонме – грив и папах, – стремительно уходившей, не то в каменное громадьё Дагестана, не то в лесные дебри Чечни, – он различал летучий отряд мюршидов, прорвавших «в шашки», солдатский строй. И в этом отряде, он зрел неукротимого Шамиля, его ближайших наибов: Батуко из Шатоя, Ахбердила Мухаммада, Кади – Магому, Дуба, Идиля Веденского, многих других испытанных воинов-гази и себя, – Гобзало Урадинского, – нещадно рубившего плетью круп скакуна, не ведая по какому роковому полёту стрелы, несётся его судьба.

…Талла-ги! Вонзаясь кинжалом памяти в кипящую круговерть былого; слыша стоны, проклятья и вопли умирающих, отдавших жизнь за Газават, Гобзало выхватывал из бездны времени друзей-кунаков, сродников из Гидатля, воскрешал их улыбки, речи у походных костров, их смелые соколиные взоры. И они поднимались из небытия, проступали сквозь кромешный ад дыма и огня, и виделись, как живые…

Вот сероглазый и отчаянно храбрый Месело. Пламенный, как огонь – цIа. Вай-уляй! Где он?

Конец ознакомительного фрагмента.