Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель
Шрифт:
* * *
Накануне снова был ливень, выше Ингиши обрушилась и завалила ущелье скала. Пока расчищали путь, срывая в кровь ногти, остановились беженцы, отягощённые поклажей и вьюками. Люди падали на камни, не в силах подняться. Безумие и ужас…
Отступающие вместе с Имамом беженцы, почувствовали это в полной мере, когда шли по дороге к горе Килятль. Шли двенадцать часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших, оставляя их неприятелю, который сплошными массами двигался сзади и через пять-шесть часов стирал следы горских ног, своими сапогами. Стоял зной. Косматое солнце было столь огромно, так огненно и страшно, как
В обозе взбесились лошади, с визгом лягали свалившихся раненных седоков. На краю дороги неистово билась в постромках подстреленная пристяжная, около отряда мюридов с размаху опрокинулась зелёная кибитка и женщины, и пёстрые узлы с одеждой посыпались в жёлто-красную пыль. Над скалами тучей повисло конское ржание, крики, команды, беспорядочная пальба…
С лязгом пронеслась в хвост каравана сотня мюридов. За ней вторая и третья под предводительством сына Имама, – Гази-Магомеда. С деревянным бортом повозки сочно поцеловалась пуля. Две других вгрызлись а спину старика Султи, рухнувшего под копыта своей белоухой клячи…
То была очередная сабельная сшибка с гребенскими казаками, Отхлынувшие от шашек мюридов казаки, грудились возле глинистого угора, перекипали, колыхались в яростной схватке с горцами, как под ветром. Озверев от страха и яри, и те и другие кололи и рубили почему попало: по спинам, папахам, по рукам, по гривам и оружию… Осатаневшие от смертельного ужаса лошади налетали и жестоко сшибались; рвали друг друга зубами, били копытами.
Не выдержав натиска горцев, казаки прорвали оцеп из шашек, понеслись прочь, истекая кровью. За ними погнался бесстрашный юный Хасан из Кахиба. Почти в упор убил его чубатый рыжий есаул, рванув из-за пояса пистолет. Это и послужило переломным моментом в схватке. Казаки, крепко потрёпанные, – потеряв двух молодцов и хорунжего, рассыпались, отошли. Их не преследовали. Не стреляли вслед. Гребенцы поскакали напрямки к своим. Горцы, подняв застреленного Хасана, запутавшегося ногой в стремени, ушли за караваном к горе Килятль.
Аллах Акбар! Впереди их снова ждал бой, снова рубка-резня, вновь мясо и кровь, слёзы и смерть…
* * *
Талла-ги! Глазами Пророка правоверных, потерявшего твердь под ногами, мрачно смотрели горы на идущих по следу горцев неумолимых русских солдат.
Мудрый, прозорливый Повелитель Кавказских гор понимал причину своих неудач, своего заката. И эта правда была сурова и жестока, как война. Тотальная изоляция мятежных территорий и одновременно предельная лояльность русских ко всем, отказавшимся от вооружённого противостояния, привели правление Шамиля к его логическому концу – к внутренним распрям, кровной мести (которую он всячески пресекал), и крушению всех запоздалых надежд на мир с Россией.
Хай, хай… Давний враг кунаком не станет. Воллай лазун! Сто друзей – мало, один враг – много. Биллай лазун! Добро не гниёт, враг не забывается. Как верно и то: войску, не имеющему вождя, на войне не выпадает счастья.
Увы, Имам Шамиль поздно осознал свой промах…Сплошное превращение мужского населения в воинов подорвало, поставило под слепой нож всю основу хозяйства горцев, но более того грозило крахом вырождения. От двух прекрасных дев – дитя не родится. Священный Газават против неверных-гяуров «до последнего горца» буквально грозил Кавказу поголовным избиением мужского населения – до последнего горца.
Глава 4
Нагорный Дагестан, Кахибский перевал.
В необыкновенно стылый июньский вечер на горной тропе, что петляла на северных склонах, показался вооружённый с головы до ног одинокий всадник. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны карминовым, темным, как запёкшаяся кровь, башлыком. На воине была старая, с оторванными рукавами черкеска. На плечах такая же, видавшая виды, чёрная бурка. Это означало: он или отчаянно беден, либо принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только славный конь да богатое оружие составляли их гордость.
В поисках счастья и приключений, либо в силу суровых обстоятельств – кровной мести-канлы – они становились абреками и всю жизнь, как одинокие волки, рыскали и скитались в горах.
Но угрюмый наездник на пустынной тропе не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Гобзало из высокогорного аула Урада был мюршидом. Уо! Верой и правдой он служил много зим в одном из «летучих» отрядов наиба Хаджи-мурата, а когда бедовая голова последнего, сбившаяся с проторенной дороги отцов, была отсечена от тела шашкой гяуров, мюршида Гобзало за преданность и храбрость, приблизил к себе великий имам Шамиль.
И то, правда… Гобзало из Урады был испытанный воин. Смелый, но осторожный, отчаянный, но не безрассудный, он никогда не обольщался надеждой на лёгкую победу, всегда был на стороже и твердо держался мудрого пословья своего тухума: «На Аллаха надейся, но коня привяжи покрепче».
Воллай лазун! Кто знает, кто ведает? Быть может поэтому, опытный вождь и наставник своих мюршидов – Гобзало, чья доблестная слава далеко гремела в горах, был до сих пор в седле, оставаясь для русских Огненной Рукой Возмездия грозного Шамиля.
…У мрачных, скалистых ворот, показавшейся впереди теснины, горец придержал кабардинца – «шалох», натянул украшенный серебряными бляхами повод. Гнедой масти жеребец замер, как вкопанный; гордо поднял голову, словно сознавал свою красоту и давал разглядеть себя со всех сторон. Конь и впрямь был прекрасен – это мог видеть всякий. Ни явных, ни тайных пороков у такого красавца быть не могло. В каждом напряжённом мускуле, связке, в каждом изгибе его поджарого сильного тела читалась дивная порода: высокий, крепкогрудый с тонкими, будто выкованными из стали ногами, с иссиня-чёрной гривой и длинным почти до земли хвостом, с атласной блестящей спиной, он был сама мощь и красота.
Гобзало закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, тоже застыл в седле, напряжённо вглядываясь быстрыми чёрными глазами в щербатые уступы скал. Винтовка ещё мгновенье назад, бывшая за его спиной теперь лежала поперёк седла, и чёрный провал её ствола хищно взирал на пустынную тропу.
Вдруг конь подозрительно фыркнул. Выворачивая фарфоровые яблоки глаз, вскинул морду и пошёл боком.
– Цу – цу! Стой! – сильная рука крепче сгорстила узду двойчатку. Высокие скулы Гобзало дрогнули, словно сквозь его душу пронёсся порыв ледяного северного ветра.