Имбирь и мускат
Шрифт:
— Я не могу сидеть. Не могу. — Даже мысль о том, чтобы нагрузить нижнюю часть своего тела, приводила Сарну в ужас. Неделю назад она перенесла очередную операцию.
— Хорошо, хорошо! Просто приподнимись, чтобы я могла подстелить под тебя.
Найна бережно перевернула маму на бок, и уже через несколько секунд та снова легла на место.
Сарна закрыла глаза и облегченно выдохнула. На Найну навалилась смертельная усталость. Вся процедура не заняла у нее и десяти минут, но забрала последние силы. Упав на груду покрывал и одеял на полу, служившую ей постелью, она вновь спросила себя, зачем приехала к Сарне. После смерти Притпала она навешала маму чаще, чем обычно. И хотя каждый раз Найна чувствовала, что нужна ей, уезжала она в расстроенных чувствах: Сарна так ни разу и не произнесла заветных слов «Спасибо, доченька». Нет, она принимала заботу Найны как должное. Даже думала, что та рада подсобить: «Бедная Найна, детей у тебя нет, мужа нет — ты, наверное, чувствуешь себя бесполезной. Хорошо, что ты можешь иногда помогать мне, да? Бывать с семьей?»
Сарне только что сделали операцию от ее «повышенной чувствительности». Она мучилась этим уже много лет — «с тех пор как родила первого ребенка». Неясно, кто считался ее первым ребенком: Найна, Пхулвати или Пьяри, но Найна всегда чувствовала за собой вину. Найна знала, к чему могут привести неправильно принятые роды, и ей было больно при мысли о том, что Сарна разрешалась от бремени в отвратительных условиях. Она часто представляла себе, как ее грубо и торопливо выдирают из материнского чрева, и догадывалась, что мама никому не рассказала о тех родах — ей было стыдно.
Найна имела слабое представление о причинах Сарниного недуга, хотя о его симптомах знала все. Сарна делилась кошмарными подробностями своей болезни только с ней. Это были не только случайные пуки в общественном месте — Сарна давным-давно научилась не стыдясь портить воздух. Бесшумные атаки обонятельного характера позволяли ей сохранять спокойствие где угодно. Все вокруг задерживали дыхание или убегали из комнаты, а Сарна была невозмутима и словно не замечала Муската, ибо «газовый» закон гласит: «Кто ухнул, тот и бухнул». Прочие унижения, которые ей приходилось сносить из-за своей «чувствительности», не замечать было сложно.
— Ты не виновата, мама. Такое бывает и у других женщин, у многих еще хуже, — часто успокаивала ее Найна. Сарна предпочитала мнить себя единственной, на чью долю выпало столь тяжкое испытание.
— Никому не может быть хуже, чем мне! У меня скоро все органы откажут. Сердце, легкие, почки… Только Вахегуру знает, что будет дальше.
Найне так и хотелось спросить: а как же правда? Ей не пришло в голову, что Сарнина хворь и была выражением этой правды. Тело — самая явная улика. Оно выдаст все, чем терзается разум.
Сидя на полу в ту ночь, Найна никак не могла пробудить в себе добрые чувства к Сарне. Она злилась и все равно хотела заслужить любовь собственной матери. Зачем? Всю жизнь она обходилась без нее, так почему сейчас ей понадобилось признание больной женщины?
Сарна издала стон, и глубокая морщина прорезала ее лоб. Было почти пять утра, уже вставало раннее летнее солнце. Оно прокрадывалось в комнату сквозь щель в шторах и дразнило стены желтым шепотом.
— Болеутоляющее можно будет принять через час, — сказала Найна.
— Не строй из себя врача! — отмахнулась Сарна. — От одного часа ничего не изменится.
— Изменится.
— Ох, ты, видно, хочешь, чтоб я страдала!
Найна уже привыкла к шантажу. Обычно она не обращала внимания на подобные слова, но сегодня они привели ее в ярость. Она вскочила и закричала:
— Как ты можешь так говорить? Неужели ты думаешь, что я хочу причинить тебе боль? Для этого ты каждый раз умоляешь меня приехать — чтобы от моей заботы тебе стало хуже?!
Удивленная смелым выпадом, Сарна предостерегающе подняла руку.
— По-твоему, я неделями сплю на жестком полу, подтираю за тобой кровь и дерьмо, купаю, одеваю, кормлю, чтобы ты страдала?
— Ах, помолчи! — Громкий голос Найны бередил ее рану: каждое слово точно кинжал.
— Я за тобой ухаживаю, как мать за больным ребенком!
Сарна поморщилась. Она не знала, чего ей больше хочется: закричать или расплакаться.
— Хватит. Негоже так разговаривать, — проговорила она.
Найна упала на колени и закрыла лицо руками, словно молящийся в церкви, который пытается заключить со Всевышним последнюю сделку.
— Значит, я только на это и гожусь? Подтирать за тобой? Всю жизнь мне доставались жалкие обрезки, остатки тебя! Неужели я и дальше буду заботиться о твоем больном дряхлом теле? Любить сухое затвердевшее сердце? Выслушивать жестокие слова?
Лицо Сарны по-прежнему искажала гримаса боли.
— Мама, почему ты не скажешь, что я твоя дочь? Прошу! Пожалуйста, скажи, скажи!
Сарна закрыла глаза, слезы заструились по ее щекам.
— Я всегда мечтала услышать от тебя только эти слова, больше ничего! Пожалуйста, произнеси их хотя бы раз!!! Позволь мне одну секунду побыть твоей дочерью. Понять, каково это. Я больше ни о чем не прошу!
Сарна посмотрела прямо на Найну. Сквозь боль, усталость и печаль она прошептала:
— Да, бети. Да, ты моя дочь.
Мир не переменился от этих слов. Сердце Найны не взорвалось радостью, у нее не выросли крылья. Казалось, все замерло: шторы, только что трепетавшие на легком сквозняке, застыли в воздухе. И две женщины, которые всю жизнь томились от любви друг к другу, тоже оцепенели. Ни одна из них не протянула руку для объятия. Мать и дочь лишь склонили головы и молча проливали слезы — каждая оплакивала свое горе. Слова правды, каких бы титанических усилий они ни стоили, не всегда могут исправить положение. Перемена случится тогда, когда истиной начнут жить.
Утром Сарна стала жаловаться на усиливающуюся боль. Не ясно, что причиняло ей больше мук: последствия операции или ночного разговора. Наконец позвали врача, и тот сделал ей укол морфина.
— Не знаю, что это был за укол. Он не только избавил матушку от боли, но и стер ей память, — скажет Найна Оскару, когда вернется в Манчестер. Оскар предположит, что доктор вколол Сарне мементофин.
Пока Сарна поправлялась, они с Найной ни разу не заговаривали о случившемся. Однажды вечером, перед отъездом из Лондона, Найна снова подняла эту тему. Ей было неловко, но уж очень хотелось, чтобы кто-то еще стал свидетелем маминого признания. Та ночная беседа слишком походила на сон. Найна считала: если Сарна подтвердит свои слова перед Пьяри, то истина обретет более четкую форму. Однако даже исповедь перед всем миром не сделает из женщины мать. Отношения между людьми определяются лишь смыслом, который в них вкладывается, а отнюдь не словами.