Шрифт:
Имена человеческие
Сборник рассказов
Вера Лоранс
Один день Митькиной жизни
Митька сошёл с поезда рано утром. Хмуро кивнул проводнице, пожелавшей "всего хорошего", и зашагал по перрону. У здания вокзала никого не было, только большая чёрная собака лежала, свернувшись в клубок. Митька присел на корточки рядом и протянул руку:
– Ну, здравствуй, пёс! Вот я и вернулся…
Собака ощетинилась и зарычала. Митька в момент отдёрнул
– Вот, значит, как меня тут встречают? За своего не признали, значит…
Порылся в рюкзаке, вытащил примятую пачку, достал из неё последнюю сигарету. Пустую пачку, прицелившись, бросил в собаку и попал в тощий бок. Собака поднялась и, пригнув голову, куда-то пошла. Митька чиркнул спичкой, глядя ей вслед:
– Вот, значит, как. К ласке не привычная. Гоняют все, вот и не привыкла. Руку протянул – рычать сразу. Думала, ударю. Правильно думала. Человек, когда руку протягивает, скорее ударить хочет, чем погладить. Даже если кусок хлеба в руке держит.
Оглянулся по сторонам. Здание вокзала было прежним, таким же серым и ободранным. Зато с двух сторон лепились к нему теперь разноцветные ларьки.
– Прям гирлянды… Понастроили… И продают всякую муть.
Митька докурил и, не спеша обойдя вокзал, вышел к прилегающей улочке. До дома идти было километра два, но после трёхсуточного сидения и лежания в поезде размять ноги не мешало. Да и ни на чём не доедешь в эту пору – автобусы не ходят ещё, редким такси невыгодно на вокзал заезжать – пассажиров, если и бывают ночью, не больше одного-двух. Потому что только два поезда останавливаются на станции, остальные мимо проносятся.
В некоторых домах уже горел свет, и хлопали двери.
– На парашу встали, – мелькнула мысль. И тут же картинки, всплывшие в памяти, замельтешили, сменяя одна другую.
Бутерброд летит в его сторону и шмякается маслом вниз.
– Зачем еда уронил? Руки дырявый? – татарин Ибрагим смеётся, показывая гнилые зубы.
– Ничё, поднимет, – шестёрка Сашок уже сверлит его своими глазками-буравчиками, заранее выбирая место на теле, которое будет мять своими руками, нашёптывая при этом гадости.
Митька стоит на четвереньках и подбирает губами остатки хлеба на полу. Всё, теперь только масло с пола слизать – и порядок…
Навстречу кто-то едет на велосипеде. Митька вертит головой вправо-влево, ищет, куда бы спрятаться, хлопает себя по лбу:
– Свобода, брат!
Подъехавшая тётка круто виляет влево от хохочущего посреди улицы парня и набирает скорость. Митька свистит ей вслед и идёт дальше.
Ещё пол квартала пройти, и будет клуб. На дискотеку ходили три дня в неделю – в пятницу, субботу и в воскресенье. Не всегда даже внутрь заходили – в хорошую погоду можно было постоять или посидеть возле стены клуба. Музыку было слышно. Теперь, наверное, песни другие. Раньше слушали "Розовые розы…" или " Владимирский централ". Знать бы тогда, какой он, этот централ, на самом деле… Пока мысли эти в голове крутились, и не заметил, как до клуба дошёл.
На крыльце лежала собака. Когда Митька стал подходить, ощетинилась, залаяла.
– Сколько вас здесь развелось, – подумал мимолётом. Подобрал камешек с земли, прицелился. Отчего-то передумал кидать и опустил камень в карман.
Минут двадцать шёл, ни о чём уже ни думая. Навстречу попадались немногочисленные прохожие, спешащие на работу. Угрюмые и не выспавшиеся, в серых одеждах, похожих на робы. Никого из знакомых.
Наконец показался дом. Вошёл в подъезд и стал подниматься по лестнице.
Там он много раз представлял себе, как вернётся домой. Два лестничных пролёта за пять секунд, на одном дыхании, через две ступеньки сразу – так он возвращался домой со школы. Таким он представлял себе и своё возвращение. Но сейчас поднимался по лестнице медленно, ставя ногу на каждую ступеньку поочерёдно, не пропуская ни одной. Словно соскучился по всем этим ступенькам и здоровался с каждой своими шагами. Дошёл до площадки второго этажа, остановился перед дверью, обшитой коричневым дерматином. В левом нижнем углу – чёрный квадрат. Его наклеивали, когда Митьке ещё лет двенадцать было.
Постоял перед дверью, повертел головой вправо-влево. Нажал на звонок – сначала нерешительно, пару раз подряд, потом прижал палец к звонку и не отрывал, слушая дребезжание.
Послышались шаги.
Дверь чуть приоткрылась, удерживаемая натянутой цепочкой, тут же захлопнулась И распахнулась через секунду уже во всю ширь.
– Митька! – сдавленным криком материнский голос заставил его на миг только отшатнуться. Но тут же он раскинул руки…
Тысячу раз он представлял себе эту встречу. Может, поэтому, глядя сверху на её поседевшие волосы, потерял сейчас ощущение реальности. Именно такой эта встреча виделась ему в мечтах. И даже волосы поседевшие. Хотя раньше седых волос у матери не было. Митька почему-то не удивился сейчас этой седине. Осторожно освободил правую руку и пригладил материны волосы.
– Ну, ну, теперь всё будет хорошо. Я вернулся, теперь всё будет хорошо, – повторял Митька и верил сам себе, как никогда раньше.
Они вошли в дом и остановились. Митька огляделся по сторонам. Ничего в доме не изменилось, только стены стали ниже да окошки меньше. И тут же до Митьки дошло, почему так – он подрос за время своего отсутствия, а дом остался прежним, и кажется теперь маленьким.
Митька опустился было на табурет, но тот накренился, так что Митька едва успел вскочить. Мать всплеснула руками:
– Нельзя на эту табуретку садиться, сломанная она. Давно хотела выбросить, да всё руки никак… Поставить на неё разве что посуду какую можно, а сидеть нельзя.