Имена мертвых
Шрифт:
«И как же?» — Луис был влиятелен и знал, сколько стоят полиция и суд, вместе взятые.
«Хотя бы вот так — я отдам Доминику ВАШУ жизнь, не спрашивая у вас согласия. Вы слишком близко ко мне сидите сейчас, чтобы потом уйти безнаказанным».
«Вам надо отдать должное, сьер колдун… вы достойны своего ремесла и своего народа. Полагаю, наш договор заключен?»
«Да».
«Прежде, чем приступить к делу, вам надо увидеть и Доминика?»
«Да, непременно».
«Есть еще условия?»
«Нет».
«Неужели вы не возьмете денег?..»
«Нет».
«А если я все-таки пришлю их вам?»
«Я раздам их в кагале. Здесь многие бедствуют».
«Что же — вы бессребреник? ради чего вы согласились вернуть жизнь Доминику, которого даже в глаза не видели?»
«Я высоко ценю мнение Камиля Хорна. Вы, вероятно, считаете
«Вы странный человек, ребе Лейви… если то, что вы говорили мне, — правда, вы имели бы огромное состояние».
«Я довольствуюсь чувством исполненного долга перед людьми», — ответил раввин без тени гордости, но со слабой улыбкой, показавшейся Луису улыбкой превосходства.
«Договор — договором, — сказал Луис с холодком в голосе, — и я буду придерживаться ваших условий, но не хотел бы вкладывать деньги в сомнительное предприятие. Докажите мне, что вы способны на невозможное».
Ребе Лейви задумался. Потом склонил голову и закрыл глаза ладонью.
Справа от него на столе стоял дешевый письменный прибор, где из чернильницы наискось торчала ручка. Обычная деревянная ручка с грошовым стальным пером.
Ручка задымилась. Почернела. И загорелась. Луис смотрел в оцепенении, как ручка превращается в неровный угольный стержень; угольки, потрескивая, отваливались и тлели, выжигая на письменном приборе черные язвы.
Ребе Лейви открыл глаза.
«Вы довольны?»
Луис нерешительно протянул руку, взял один из остывших угольков — хрупкий, пачкающий пальцы древесный уголь, настоящий уголь, еще теплый.
«И давно вы… так можете?..»
«Я всегда это мог».
«И вы стали раввином?!»
«А кем я, по-вашему, должен был стать? фокусником в цирке? или в виде забавы зажигать сигары в Коммерческом клубе?»
«Это… невероятно! вы — раввин, живете здесь, в этой нищете!..»
«То, что я законоучитель, а не портной и не лавочник, дает мне время думать и заниматься науками. А чтобы меня нашли те, кому я нужен — не все ли равно, где и как жить?»
Ребенком Луис верил, что бывают такие люди — он читал сказки, знал жития святых. Да, дело было не в чудесах, дело было в самом раввине с его простым и ясным кредо, в этом обыкновенном, незначительном с виду человеке, который жил с семьей не в лучшем из кварталов Мюнса — жил, и почему-то считал, что именно так и следует жить. Луис не сразу нашел слова, чтобы выразить свое отношение.
«Я уважаю вас, ребе Лейви. Не думаю, что кто-нибудь из тех, с кем я знаком, достоин уважения больше, чем вы».
«Благодарю».
«Скажите, пожалуйста — если это не тайна, — часто ли вы оживляете людей ТАКИМ СПОСОБОМ?»
«Довольно редко. Я не афиширую того, что умею, и потом — у одних на это не хватает денег, у других — решимости».
«Что же — бывает, что просители жертвуют СОБОЙ?»
«Чаще всего именно так и бывает. Извините, если я окажусь не прав, но, кажется, вы недооцениваете людей».
Луис ненадолго погрузился в воспоминания.
«У Камиля… — сказал он, — есть медальон с портретом. Он как-то показывал его мне. Это портрет девушки, он сам сделал его. Камиль сказал, что это
«Да, отравилась, — печально кивнул ребе Лейви. — Приняла чрезмерную дозу опиума. Поверьте, я долго отговаривал ее. Я угрожал, что обращусь к ее родителям и посоветую поместить ее в психиатрическую лечебницу. Я думал, что сумел ее переубедить, она почти месяц не появлялась здесь, но в следующий раз пришла с револьвером в сумочке. Сказала, что я бессердечный негодяй, раз не желаю исполнить ее просьбу, и что она застрелится у меня на глазах».
«И вы отдали ее жизнь Камилю?!»
«Она сама ее отдала. Обдуманно, бескорыстно, хотя вовсе не хладнокровно. Я лишь вручил Камилю ее подарок. А что бы сделали вы на моем месте?»
«Не знаю… вообразить себе не могу, что я — и на вашем месте… Камиль был болен?»
«Смертельно болен. У него была опухоль спинного мозга. Тогда ему прописали уколы морфия, и он, по-моему, даже сейчас не вполне отвык от этого лекарства».
«Да, бывает… А… простите, но кто же привел к вам эту девушку?»
«Любовь».
«Нет — кто назвал ей ваше имя?»
«Не все ли равно? один человек, которому тоже подарили жизнь. Мой секрет люди передают по цепочке».
Разговор сам собою подошел к концу; вскоре Луис и ребе Лейви распрощались.
Дальше все происходило так, как сказал раввин.
Нельзя сказать, что в жизни Луиса Гарена что-то круто изменилось после неожиданного выздоровления Доминика. Внимательный наблюдатель заметил бы, что теперь Луис радушней, чем прежде, принимал у себя беспутного Камиля Хорна и в виде дружеской услуги выделил ему средства на оборудование большой студии — без отдачи.
Первым из участников этой истории умирает Луис — внезапно, во время собрания акционеров, от сердечного приступа. Никаких распоряжений о том, чтобы кто-то после его смерти срочно обратился за помощью к ребе Лейви, Луис не оставил; Камилю же он сказал однажды: «Гершензона мне все равно не пережить, да и тебе незачем злоупотреблять его доверием. Давай проживем свое, как люди». — «Согласен», — ответил ему рукопожатием Камиль.
Годы идут, времена меняются.
В начале Первой Войны, когда с мюнсского вокзала под звуки оркестра пойдут военные эшелоны с веселыми поющими солдатами в новеньких касках, в толпе провожающих будут стоять трое: сутулый и седой Хаим Берлин, зять ребе Лейви, его жена Минде Берлин, уже оплакавшая своих сыновей и потому безмолвная, и их последнее дитя — хрупкая, ласковая девушка, Элке Берлин; Элке тянется на цыпочках, машет, что есть сил, — вон они, вон же они, Зейлик и Йосеф, сняли каски, машут нам, подставив солнцу пламенно-рыжие головы! Солнце переливается в рыжине Элкиных кудрей, мягким блеском ложится на гладко зачесанные рыжие с сединой волосы Минде, сверкает на трубах оркестра; ах, они уезжают, уезжают, посмотрите на них — «Да здравствует король! Слава пятому егерскому полку!» — посмотрите же на них, вглядитесь в их лица, они не вернутся, ни один!! Зейлик, Йосеф, заткните уши — будь проклят оркестр! — послушайте, что говорят вам глаза матери: не верьте в победу, ни в знамя, ни в короля, мы маленькие люди, от победы нам всегда достается только смерть, дезертируйте, бегите, ТАМ я не смогу вас спасти! эшелон уходит, Элке плачет. Нежная Элке, о райце Элке, тебе есть о чем плакать. Минет три года и другой, санитарный эшелон приедет в Мюнс и привезет среди сотен раненых одного плечистого здоровенного парня, Кристэна Вааля — не бойся его, поймай его задорный синий взгляд и не отпускай. Ты полюбишь его, и все твои родные будут против этого выбора. А потом — трудно об этом говорить, но приходится, — потом на этом же вокзале ты сама войдешь в холодный товарный вагон, а твоя дочь Франка — в другой, и ты окажешься за колючей изгородью у подножия Лундских гор, а Франка вместе с другими голыми, истощенными телами, мертвая, но свободная поплывет в глубину открытого моря, где никто не властен унижать маленьких людей, и, может быть, станет русалкой, морской девой, будет играть с дельфинами и направлять английские глубинные бомбы, чтобы они вернее поражали субмарины наци. А Кристэн — хотя по законам расовой чистоты ему не следует носить желтый знак — останется ждать вас в гетто, ждать, несмотря ни на что. Вот какой это будет человек, Элке. Но это случится потом, после, очень не скоро. Возвращайся домой, Элке, о райце Элке, где прикован немощью к постели твой дед, старый ребе Лейви, и расскажи ему, как ты проводила братьев на войну.