Имена мертвых

Белаш Людмила и Александр

Ну это так, мелочевка. Бывают дела пожирней.

«Фрэн, пристрой в буфет», — просит Аник.

«Тридцать процентов», — ответствует прибарахлившаяся Франсина. Она нынче в выигрыше — вышибалу из «Маяка» загребли в концлагерь, Бартель занял его место и протащил туда свою Фрэн, теперь у нее водятся деньги. «Маяк» — престижное заведение, куда ходят офицеры наци, а в задний флигелек — и унтера.

«Скости маленько, — ноет Аник, и мать ласково щелкает его по носу».

«Ну, так и быть — двадцать пять. Обманешь — Бартелю свистну».

«Бартель, — зло бурчит Аник, — он же Бордель,

он же Картель и Баррель… Имечко прям для розыскной листовки…»

«Заткнись!»

В буфете «Маяка» — не жизнь, а благодать. Обильные объедки, чаевые. Скажут — выпивку в номер, несешь, подаешь — кто тебе монетку, кто бумажку, а то слямзишь добротный германский презерватив и тут же внизу продашь. Притон что надо! шепчутся про кокаин, про морфий, подмигивают — «Эй, малый, отнеси пакетик туда-то и тому-то…» кто заподозрит мальца?

Аник — тонкий, гибкий, глазки лучистые, в опушке длинных густых ресниц, личико гладкое, с золотистым пушком; мальчонка-девчонка, переодеть — не отличишь.

Вот бы его погладить, приласкать…

«Ты еще мальчик? — с материнской лаской в зовущих глазах удивляется итальянка Реджина, осторожно касаясь его щеки. — Такой взрослый… у тебя уже усы растут. Ты мужчина…»

Реджина худа, немолода, но горяча — за что и ценима клиентами. Расценки у нее унтер-офицерские — господа офицеры предпочитают свеже-розовых кукляшек, упругих, как яблочки, или томно-плавных волооких телок со зрелыми формами. Реджина не из таких — она вкрадчива, молчалива, зато губы, изгиб ее талии, говорят о многом.

Аник делает вид, что он — еще не распустившийся цветок, бутон невинности. Он неестественно сосредоточен, подобрал нижнюю губу — «Как-то оно будет с этой, со взрослой?»

«Чистый мальчик, — думает Реджина, — я тебя окуну… смелей, бамбино…»

«Ну и чего тут такого? — думает, успокаивая себя, Аник. — Что у нее там — зубы в два ряда? ведьмин хвост на копчике?..»

Реджина обольщается напрасно — слава растлительницы ей не суждена, цветок два раза не срывают. Он, может, не вполне мужчина, но четвертый месяц как не мальчик, а помогла ему Эрика, ровесница из овощной лавки, девчонка прыткая и не трусиха, с нею он все узнал, и юные герои с той поры неустанно упражнялись в новом для них искусстве — Дафнис и Хлоя XX века.

Анику открылась страна любви.

Кажется, даже на лбу его появился некий невидимый знак.

Он был отмечен самой владычицей Венерой, обрел в Эрике то, о чем томился в сновидениях.

Это не та любовь, о которой поют, а любовь запахов, прикосновений, теплого тела, горячей влажной плоти, игра зверенышей-подростков, с закрытыми глазами, на ощупь, с каждым разом все смелей, где сходятся не души, а тела. Это свято, потому что впервые.

Он вырос, его кости окрепли, хмельные соки наполнили его, в глазах у мальчонки-девчонки зажегся глубокий огонь, тело обрело хищную хулиганскую грацию. Глаза олененка, за поясом нож — шестидюймовый клинок.

Он хочет ходить, как король, плевать сквозь зубы, дарить милашке брошки и цветы, целовать ее крепкие грудки — чего же еще?!

Что там весь мир?! все шелуха!

Мир залит кровью, мир воюет.

На грани дыма и волн летят к цели

торпеды, кренятся и тонут суда, роют бездны моря подводные лодки, ползут танки, плюясь огнем; вот пехота бежит, вот под пулеметным дождем режут колючую ограду, вот бомбы падают, все рушится, горит; вот тяжело дымят трубы кремационных печей, вот голод, вот тиф, вот пытка током, вот трупы — как их много! сколько? ничего, их сочтут потом! Праздник смерти не смолкает — и самые лучшие, самые молодые собираются обвенчаться с костлявой невестой, наряжаются в красивую суровую форму — истинное одеяние мужчин, украшаются знаками отличия, их торжественно напутствуют в могилу, им говорят о высоком счастье быть разорванными в клочья, в их честь гремят оркестры, реют знамена, их тысячами кидают в ненасытную прорву, их зарывают под салют, им — уже мертвым — обещают еще больше убивать, еще храбрее умирать.

Но когда-нибудь все это кончится?

Прошлый раз говорили, что война — последняя… И вот — опять.

Оно уже пять тысяч лет — опять. Опять и снова. Молодым — любовь и война, страсть и агония, начало — и конец. Таков наш мир.

Вот далеко от Сан-Сильвера собирается на войну коренастый парнишка, помощник тракториста. Он будет танкистом — таких малорослых только в танк.

«Изерге, — говорит отец, — ты давай служи».

А что еще сказать? чтоб вернулся, чтоб берегся. Младший братишка Данил хнычет; бабка, мать, сестра — те воют. Второго забирают! первенький отвоевался, лежит под Тулой.

«Сынка, ох, на что ты ладный родился, на погибель!»

«Тхор Лайдемыр!» — выкликает военком.

«Я!»

«Будем Бога молить! Матерь Божью!»

Полуторка с женихами смерти катит на станцию.

В Сан-Сильвере в тот день спокойно; день серый, тихий. Погромыхивает неумолкающий порт, оживает толкучка, бородатый старик на тележке катит корзину с молодой зеленью. Открывается пахнущая духами парикмахерская. Докеры покупают с лотков жареную рыбу, заворачивают в вощеную бумагу — на обед.

«Два кофе», — заказывает Аник со взрослым видом. Ну это не кофе — жженая морковь, но ладно уж… Эрика в сестриной шляпке, в клетчатом плаще с кокетливыми плечиками сидит напротив, улыбается. «Как он хорош! как он уверенно себя ведет! какой он милый…» Для него она надела новые чулки и трусики с вышитой розой — его подарок.

Она тоже чувствует себя взрослой.

«Вот…» — начинает Аник, лаская ее глазами, но чашка замирает в руке.

«ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА».

И сразу — торопливый стук зениток.

Бросив все, они выскакивают из каффи.

Это случай, когда надо молиться за немцев. Где же их хваленое люфтваффе, мать его драть?!

Истребители — почему их так мало?! — завязли в бою над западным мысом, а к порту — быстро, ровно, слаженно — темным крапом в сером небе идут английские машины.

Небо, беззвучное и вялое с утра, загудело, загрохотало, обвалилась на землю.

Буро-зеленые спины, серо-голубое брюхо, остроклювые, молниеносные — самолеты входят в пике, разжимают пальцы — бомбы сброшены — и взмывают ввысь. Порт расцветает водяными столбами, султанами дыма, встают фонтаны огня.