Имена
Шрифт:
— Вам нужен внешний объект. Я пытаюсь понять.
— Он переживет нас. Это мой аргумент в споре с ними. Что-то должно остаться. Ради сохранения идеи. Нас почти не существует. Когда мы вымрем, никто этого не заметит. Что вы об этом думаете, Акс-тоун?
Я изучал его, отмечая новые подробности: родинку на тыльной стороне руки, манеру стоять, хотя у меня не было причины собирать эти мелочи, кроме смутного желания вернуть истинность самому ландшафту с его незримым присутствием неназванного имени.
Потеплело. Я вышел вслед за ним из поселка, стараясь не отставать. В проеме арки, расположенной ниже по склону, показалась женщина,
Машина Фрэнка, черная «мазда», стояла позади моей. «Шашечки» на ее ветровом стекле говорили о том, что она взята напрокат. Андал сел в нее, и они уехали.
К полудню я уже выписался из гостиницы и сидел в своем автомобиле перед ее входом. В бухте стоял на якоре торговый корабль. Дел, сидящая рядом со мной, чистила линзу фотоаппарата специальной кисточкой. Детали съемочного оборудования лежали на полу, на приборной доске, в открытом перчаточном отделении. Мы говорили о работе Фрэнка, о двух его фильмах. Мимо, по улице, пронесло ветром мужскую шляпу.
— Второй я так и не посмотрел, — сказал я. — А первый видел, когда мы жили на острове, на озере Шамплейн. Туда надо было добираться на маленьком паромчике, который ходил по канату, протянутому от одного берега к другому.
— Не говори ему.
— То есть?
— Он расстроится, — сказала она.
— Из-за того, что я пропустил его фильм? Вряд ли. Что за беда?
— Он расстроится. Это очень серьезно для него. Он ждет от своих друзей определенных поступков и просто не способен понять, это выше его разумения, как друг может не посмотреть его фильм, не пойти ради этого на любые крайности вплоть до грабежа и убийства. Он сделал бы это для любого из них и рассчитывает, что они будут делать это для него. Может, с ним иногда и бывает трудно, особенно когда ему в голову что-нибудь втемяшится, вот как сейчас, — он настоящий скат-убийца, гроза морских глубин, но ты знаешь, что он готов ради тебя на все без исключения. Это стороны одной медали.
— Я смотрел телевизор, Кэтрин ходила в кино. Такое у нас было символическое разделение.
— Фрэнк умеет быть преданным, — сказала она. — Друзья для него — святое. Это его черта, о которой мало кто знает. Он, можно сказать, почти буквально спас мне жизнь. Такой уж он. Я не назвала бы это тягой к покровительству. Тут скрывается кое-что поглубже. Он хотел доказать мне, что я могу быть лучше, чем я есть. Отчасти потому, что считал мою жизнь формой бессилия, потакания своим слабостям, а этого он терпеть не может. Но еще он хотел вызволить меня оттуда. Я якшалась с людьми, которые ходили по краю. Они одалживали фургоны. У кого не было чужого фургона, тот знал, где можно его одолжить. Сколько раз я переезжала реки в чьем-то чужом фургоне. Одно время жила в фургоне с художником. Он занимался тем, что расписывал мистическими картинами другие фургоны и прицепы. Говорил, что борется за полный дизайн человеческого окружения. Дом, плюс фургон, плюс гараж. Такая у него была мечта. Я тогда работала на телевидении — вернее, подрабатывала. Это кокаиновая среда. Вечная лихорадка, так что атмосфера самая подходящая. Фрэнк меня вытащил. Я его тогда почти ненавидела. А на свою жизнь просто махнула рукой. Как можно было так мало себя ценить?
Она смочила тряпочку спиртом.
— Когда возвращаешься домой?
— Когда он закончит, —
— Где ты живешь?
— В Окленде.
— А Фрэнк?
— Если я скажу, он обидится.
— Он всегда был такой. Смешно. Вечно мы не знали, где он живет. По крайней мере, я.
— Он привел меня в больницу смотреть, как умирает мой отец. Силком тащил, представляешь? Ломать себя и других. Вот уж чему никогда не мечтала научиться.
В боковом зеркальце появилась машина Вольтерры. Он остановил ее сзади, вышел, открыл заднюю дверцу моей машины и забрался внутрь, не глядя на нас.
— Чего он хотел?
— Поговорить о книгах, — ответил я.
— А мне не сказал, зачем хочет с тобой встретиться.
— Это просто интуиция, Фрэнк, но по-моему, он действует в одиночку. Не думаю, чтобы они об этом знали. По-моему, он дезертир. Или его выгнали. Я не верю, что людей с такими убеждениями и таким образом жизни, как у них, хоть на секунду может соблазнить идея сняться в кино или попасть в книгу.
— Завтра выясним, — сказал он.
— Он приведет их?
— Завтра я с ними поговорю.
— По-моему, они не придут.
— Придут. И выслушают меня. Они сразу поймут, что я хочу сделать и почему они должны принять в этом участие.
— Возможно. Но когда ты его нашел, он был один. И сейчас один. Для них бессмысленно все, что вне культа. Они замкнуты в нем. Они изобрели свой смысл, свое совершенство. Рассказ об их жизни — это последнее, что им нужно.
— Что ты решил для себя?
— Поеду домой. Я видел Андала в его дамских ботиночках. Теперь можно возвращаться. Если тебя смущает мое присутствие здесь, меня тоже. Но я уезжаю и больше не появлюсь.
— Чем ты занимаешься в Афинах? Какая у тебя работа?
— Ты до сих пор думаешь, что я приехал писать о тебе.
— Какая у тебя работа? — спросил он.
— Моя специальность называется анализ риска.
— Похоже на правду, — сказала Дел, поглядывая на него в зеркальце.
— Это вроде гадания на кофейной гуще в широких масштабах. Страховка от политических катаклизмов. Компании не хотят, чтобы их застали врасплох.
Я говорил, повернув голову к Дел.
— Уж больно туманно это звучит, — сказала она. — Как по-твоему, Фрэнк?
Он сидел посередине заднего сиденья. Ирония в ее голосе выбила его из колеи. Напор и решимость, с которыми он явился, стали потихоньку ослабевать, и вместе с ними — его подозрения. Он откинулся назад в задумчивости. Еще день ожидания.
— Как ты это организуешь? — сказала она.
Она подключилась к его размышлениям как раз в нужный момент. Он ответил немедленно.
— Два человека из Рима. Больше никого не надо. Мои знакомые. В Бриндизи они с оборудованием погрузятся на паром, который возит машины. Приедут сюда из Патр. И начнем работать. Мне вовсе не обязательно снимать двадцать два часа фильма, а потом кромсать их на монтажном столе. Просто снимем все, что сможем. Пусть выйдет хоть полчаса, мне плевать. Сколько получится. Да это вообще не имеет значения. Все пожиратели падали давно на старте. Ждут только удобного случая. Мой час пробил. Я чувствую это уже полтора года. От людей несет плесенью. Воняют целые проекты. Ты не поверишь, какое удовольствие они получат. Несколько секунд чистого экстаза. Платонический оргазм. А после начисто забудут об этом. Раз ты провалился, с тобой опять все в порядке. А время пришло. Это чувствуется. Я такие вещи чую даже через моря.