Имена
Шрифт:
Она сказала мне, прошептала с жутковатой отчетливостью:
— Людям хочется, чтобы их держали. Только это и нужно, правда?
Я выждал несколько секунд, потом раздвинул коленями ее ноги. Я действовал поэтапно, следя за рациональностью своих движений, стараясь соблюсти правильный порядок. Мы делали короткие вдохи, почти соприкасаясь губами, понемногу вовлекая друг друга в неизбежность и ритм. Я возился с ее одеждой, обрывки мыслей путались в голове. Я почувствовал тепло ее ягодиц и бедер и привлек ее к себе. Казалось, для нее все это уже в прошлом, она уже покончила с этим и видит себя в такси, везущем ее домой.
— Дженет Раффинг.
—
Мы стояли под железным балконом в верхнем районе старого города, недалеко от каменной громады Акрополя, от его северного склона.
10
Немцы сидят на солнце. Шведы бредут мимо, запрокинув головы к свету, жадное выражение на их лицах напоминает гримасу боли. Две голландки прислонились к ограде церкви на набережной и отдыхают с закрытыми глазами, фея лицо и шею. Человек в белой полотняной кепочке, которого мы видели уже несколько раз, стоит на освещенном солнцем пятачке турецкого кладбища, среди сосен и эвкалиптов, и чистит апельсин. Шведы исчезают в направлении аквариума. Появляются англичане, вносят свои пальто на пустую площадь, куда начинают выползать тени от венецианской аркады, в странной тишине на свету позднего утра.
Три дня на Родосе. Дэвид решает, что уже достаточно тепло, можно и искупаться. Мы смотрим, как он заходит в море — медленно, поеживаясь, подняв руки на уровень фуди, когда вода добирается до середины его белокожего тела, — как ныряет и снова возникает на поверхности, будто бы устремляясь к турецким холмам впереди, за семь миль отсюда. Мы сидим на низком парапете над пляжем. Пляж пуст, если не считать мальчишек с пятнистым футбольным мячом. Ветер перелистывает страницы книги в бумажной обложке. Подходит человек в полотняной кепочке, спрашивает, как ему найти музей рыб.
Купание Дэвида создало лакуну, которую нам полагалось бы занять серьезным разговором. Но Линдзи просто глядит на море и, по-моему, вполне этим довольна. Есть и такой вариант отдыха. Любование видами, простор, порывистый ветер.
После второго долгого, мучительного заплыва он выходит на берег, глубоко увязая в песке, отчего кажется короче дюйма на четыре. Когда он поднимает голову, мы видим, как он счастлив оттого, что так тяжело дышит, устал и промерз, и оттого, что жена и друг ждут его с большим гостиничным полотенцем.
На следующий день заряжает дождь. Он не кончается и через сутки, отчего настроение становится грустнее и чище. Я начинаю ощущать, что эти дни таинственным образом связаны с Кэтрин. Это дни Кэтрин.
На третий день после обеда приближается шторм. Он идет с востока, и мы стоим на волноломе у старой башни и смотрим, как разбиваются о камни хмурые волны. Вокруг сгущается необычайная мрачность. Благодаря облакам, ползущим в сторону моря, и прозрачным сумеркам возникает странная люминесценция, штормовой свет, который не падает на предметы, а скорее порождается ими. Дома начинают испускать слабое сияние — губернаторский дворец, колокольня, новый рынок. Небо чернеет, и загораются белые лодки, бронзовый олень; авантюрин зданий суда и банка мерцает разными цветами. Вода перехлестывает через высокий парапет. Все кругом освещается только предметами.
Летя домой над близкими островами, прячущимися в тумане, мы вдруг разговорились.
— Почему я скучаю по своим странам? — сказал Дэвид. — Мои страны — это или тренировочные полигоны для террористов, или места, где ненавидят американцев, или огромные
— Иногда все это вместе, — сказала Линдзи.
— Почему мне так не терпится туда вернуться? Что меня гложет? Инфляция — сто процентов, безработица — двадцать. Я люблю неблагополучные страны. Люблю приезжать в них, чувствовать свою интимную связь с ними.
— Слишком интимную, сказали бы многие.
— Ты не можешь быть слишком интимно связан с сирийцами или ливанцами, — ответил мне он.
— Когда они позволяют тебе отслеживать их экономический курс в обмен на заем. Когда ты продлеваешь кредиты, и это считается программой помощи.
— Такие вещи помогают, они действительно помогают добиться стабилизации. Мы кое-что делаем для наших стран. И наши страны вызывают к себе интерес. Испания, например, меня не интересует.
— Меня и Италия не интересует.
— А Испания должнаинтересовать. Там нет такого зверства, как в Индии. И вот поди ж ты — не интересует.
— В Индии насилие немотивированное. Ты это имел в виду?
— Я не знаю, что я имел в виду.
— Еще меня не интересует Африканский Рог, — сказал я.
— Африканский Рог — это хэппенинг. Родезия — хэппенинг. Но они нас не интересуют.
— Как насчет Афганистана? Он тоже из ваших стран?
— Там нет нашего присутствия. Нет филиалов, но кое-какую работу ведем, чуть-чуть. Иран — другое дело. Присутствие сокращается, бизнес сокращается. Иными словами, черная дыра. Но я хочу, чтобы все знали: я его еще не окончательно разлюбил.
Это было после того, как президент велел заморозить иранские капиталы в американских банках. «Пустыня-один», десантный рейд, закончившийся в двухстах пятидесяти милях от Тегерана, был еще впереди. Этой зимой Раусер выяснил, что шиитское подпольное движение «Дава» складирует оружие в районе Залива. Это было до того, как в Наблусе и Рамаллахе начали взрывать машины, а в Турции пришли к власти военные: на улицах появились танки, солдаты закрашивали лозунги на стенах. Это было до того, как иракские наземные войска пересекли границу с Ираном в четырех точках, до того, как запылали нефтяные скважины, а в Багдаде, на базарах и Рашид-стрит, завыли сирены, до затемнений и маскировки фар, до воздушных тревог, когда люди выбегали из кафе и двухэтажных автобусов.
Шум человеческих голосов вокруг нас, лихорадка бегущей толпы.
Осью почти всех моих встреч в Греции и соседних странах были еда и питье. Мы ели и говорили за шаткими деревянными столиками, за мраморными столиками, за столиками, покрытыми бумажной скатертью, за железными столиками, за столиками, вынесенными на галечный пляж. Одна из загадок Восточного Средиземноморья состоит в том, что все вещи здесь кажутся значительнее, чем где бы то ни было, глубже, завершеннее в самих себе. И мы, сидящие за сдвинутыми вместе столиками, пожалуй, вырастали в глазах друг у друга до некоего более высокого уровня, наши личности обретали, возможно, и не свойственный им размах. Сама еда требовала серьезного отношения: часто простая, употребляемая из общих тарелок с помощью карликовых ножей и вилок, она обозначала усилие нашей воли, приведшее сюда нас — чудаков, убежденных в ценности и незаурядности любого члена нашей компании. Нам никогда не приходилось искусственно пробуждать в себе ощущение праздника. Оно всегда было с нами и вокруг нас.