Именами вашими стоим
Шрифт:
У Насти была привычка подходить тихо, и в самый неожиданный момент. Ей часто влетало за это от господ, но сейчас Елизавета Андреевна, хоть и вздрогнула, но ругаться не стала.
Она посмотрела отсутствующим взглядом на заспанное лицо девушки, затем подошла к скамеечке и села на неё.
– Не могу я сейчас к нему пойти. Не могу… Ещё обижу чем-нибудь, сама того не желая.
Небо постепенно затягивали тучи. Они наползали на звёзды и гасили их, всё ближе подбираясь к луне. С высоты, вырвавшись из материнских объятий, прилетела первая капля. Она была
– Ой, как Волга-матушка, да вспять бы побежала. Кабы можно, братцы, начать жизнь сначала…
Елизавета Андреевна пела низким, грудным голосом. Пела красиво, с большим чувством, прикрыв глаза и слегка покачиваясь. Простые слова этой песни, переплетаясь с напевной мелодией, казалось, шли из самой глубины души и, отзвучав, не исчезали, а поднимались в самую высь поднебесную.
– …Ой, кабы весною цветы расцветали. Кабы мы любили, да не разлюбляли…
Петь Елизавета Андреевна научилась у своей бабки, Лидии Алексеевны Арсентьевой. У той было большое имение под Саратовом, богатое и привольное. Заправляла всем сама хозяйка, предоставив мужу, коллежскому асессору, всю жизнь прослужившему в Саратовской городской управе, полную свободу. А петь любили оба. Бывало, в конце длинного летнего дня соберёт Лидия Алексеевна у себя в усадьбе всех дворовых девок, да как начнут они выводить голосами да подголосками всякие кружева с приплётами, так со всей округи соседи сбегаются красоту такую послушать.
Смолк голос, растворились последние звуки в ночной тишине, скрипнула дверь где-то в глубине дома. Настя слушала, как зачарованная. Сама не заметила, как присела рядом с барыней на скамеечку, а потом мечтательно, с лёгкой грустью сказала:
– Как это у вас красиво получается, душевно. Я, если б могла, как вы, тоже бы ему так спела.
Елизавета Андреевна с интересом посмотрела на неё:
– Кому ему?
Та, сразу же спохватившись, вскочила:
– Ой, не спрашивайте, а то проговорюсь ещё ненароком! Стыдно мне!
Но сохранить свою тайну Настеньке не удалось. Женская природа любопытна, а в делах сердечных – и подавно, поэтому Елизавета Андреевна крепко ухватила её за руку и насильно усадила рядом с собой с твёрдым намерением выведать, кто же смутил Настино сердечко.
– Нет уж говори, раз начала! Теперь не отстану! Кому ему? Сознавайся!
Девушка, видя, что уйти от ответа на удастся, умоляюще посмотрела на неё:
– Не пытайте меня, барыня, а то от стыда сгорю!
– От этого не сгорают, – не отступала от неё Елизавета Андреевна. – Говори немедленно, кто он!
Настенька, жалобно взглянув на неё, отвернулась, лицо руками закрыла, плачет, а не сдаётся.
– Он мне, барыня, никому не велел говорить об этом. Я обещала-а!
Елизавета Андреевна, видя, что в лоб её не возьмёшь, решила пойти на хитрость. Она обняла
– Ну, как знаешь. Твоя воля. Хотела я тебя петь научить, да раз ты такая упрямая, не буду.
Девушка, всхлипнув ещё два раза, примолкла. Затем, между раздвинутых пальцев показался глазок, внимательно изучающий хозяйку.
Видимо, борьба, которая происходила у неё внутри, была нелёгкой, так как, примерно через полминуты, Настя, не отнимая рук от своего лица, тихо спросила:
– А если скажу, правда петь научите?
Елизавета Андреевна отвернулась от неё, пряча улыбку и, чтобы не спугнуть, постаралась ответить очень искренно, что было совсем нетрудно сделать, так как она уже давно хотела научить петь свою горничную.
– Правда.
Настя быстро вытерла слёзы передником, а затем, глядя на Елизавету Андреевну чистыми глазами, поведала ей доверительным голосом свою заветную тайну.
– Он сказал, что завтра же с утра и увезёт меня туда на лошадях. – И для большей убедительности, повторила. – Так и сказал.
Она вдруг тихонько засмеялась, глядя перед собой, а потом опять зашмыгала носом.
– Куда увезёт-то, глупая?
А у Насти снова слёзы в три ручья.
– Ой, боюсь! В эту, как её?.. В Америку… В Северную. А это не очень далеко?
Услышав это, Елизавета Андреевна, усмехнувшись, покачала головой. Ей самой нынче, не далее, чем час назад, предлагали уехать в эту самую Северную Америку.
– А это не очень далеко? – переспросила Настя, высморкавшись в передник.
– Очень. Но только никуда он тебя не повезёт, ни завтра, ни послезавтра.
Елизавета Андреевна устало поднялась со скамеечки и, вытянув вверх руки, потянулась сладко, до хруста.
– И вообще, выбрось ты всё это из головы. И его выброси.
Настя недоверчиво уставилась на барыню:
– А вы почём знаете, что не повезёт?
– Он коньяка-то, сколько стаканов выпил?
Девушка, с недоумением глядя на Елизавету Андреевну, встала:
– Кто? Николай Иваныч?
Потом, слегка наклонив голову набок, она стала что-то подсчитывать в уме, загибая на руке пальцы. Остановилась на трёх.
– Три стакана.
– Ну вот. – Елизавета Андреевна старалась говорить серьёзно. – А с похмелья, милая, в Америку не ездят.
Затем, видя растерянное лицо девушки, она вдруг рассмеялась и, схватив её за руки, закружилась с ней:
– Да и забудет он про тебя, твой Николай Иваныч, завтра же и забудет. А петь я тебя всё равно научу. Пошли спать.
Прокричали третьи петухи. Собиравшийся было дождь прошёл стороной. На Петропавловской линии вновь появились караульные Анисим Чуркин и Еремей Кабаков.
Анисим, опасливо глядя на дом Беэра, остановился, не доходя до него метров пятидесяти.
– Никак господа угомонились. Тихо стало.
Еремей скрутил толстую самокрутку, прикурил от огнива, зло сплюнул:
– Вот жизнь! Им всё, а нам только кулак в рыло.
Анисим согласно кивнул. Прикоснувшись к своему избитому лицу, сморщился от боли: