Именем народа Д.В.Р.
Шрифт:
— А он, дурень, за нее, эту власть, бился изо всей мочи! — хохотнул, теребя спутанную бороденку, бельмастый Коська Баталов. — Бился ты, паря, с беляками за комиссарские животы, а в твой шрапнели натолкали да еще и в энти палаты спровадили! — Коська со злобной тоской обвел глазами камеру. — Погодь, погодь, ищо на тебя все и навесят — чево ты сам наделал и чево другие!
— Ты мое фронтовое не трожь! — вскочил Бориска. — И комиссаров в вашей буржуйской Чите не видать! Зажирели недобитки, все себе возвернули из прежней жизни!
— Разорались, едрена матрена! Сами, оглоеды, не спят и другим не дают, растуды твою в качель! — заругался проснувшийся от криков сосед Багрова по нарам. — Послухаешь, так сплошны политические в камеру набилися! «Буржуи!..», «комиссары!..» Один хрен! Все они в Дэвээрии одной ватагой! Гамузом на народ навалилися — и сосут, сосут! Ишь — на антомобилях раскатывают да заседанья заседают! Буфер устроили…
— А Россию-матушку по частям растыркивают, — с благостным сокрушением вымолвил Евлампий, то ли утверждая, то ли жалея. — Хунхузов напустили полным-полно, теперя оне торговлю развели почище нас, да вкругорядь поселения-то огороды устраивают…
— Но ниче!.. Мы еще покажем этим узкоглазым! — крикнул с дальних нар заросший неопрятной бородой Гришка Михайлов, попавший в тюрьму еще летом, за грабежи крестьян на трактах. Сидел в камере со своим подельником — хмурым и дерганым крымским татарином Абдулкой Хобсовым, который из-за черно-сивой щетины, несмотря на частое бритье, казался намного старше своих тридцати шести лет.
— Резат, билять, сабак! — горячо поддержал кореша жуткий Абдул.
На этом обсуждение текущего момента прервалось появлением надзирателей с утренней перекличкой и раздачей завтрака.
А после в приоткрытую дверь камеры ступил толстомордый надзиратель и стал выкрикивать по тетрадке:
— Багров Борис Константинович! Михайлов Григорий Иванович! Хобсов Абдул Сариб-Гирей, тьфу ты черт, язык сломаешь, пока выговоришь! Все здесь? Так! С вещами на выход!
Поочередно, все трое, как и еще десятка полтора арестантов из других камер, предстали перед комиссией по разгрузкс тюрьмы.
Потом, часа два спустя, худой, с ярким чахоточным румянцем на щеках человек в темно-синей гимнастерке выписал в канцелярии Багрову справку.
— Чего же ты молчал, парень?! Чай, не немой, мог бы и к начальнику тюрьмы попроситься для беседы! В общем, разобрались по твоему вопросу. Вышел на тебя наговор, но ты, Багров, в этом сам виноват — нужного выбора в дружках-приятелях нет! Хотя, прямо тебе скажу, если бы не разгрузка тюрьмы, еще неизвестно, сколько бы ты тут парился. Э-эх, парень, парень! Руки есть, ноги есть, голова дадена — чего же на кривую дорожку тянет? Неужто другого заделья отыскать не можешь! Ладно, ступай… И вот что, Багров, сразу отправляйся для постановки на учет в уголовном розыске, а мы туда про тебя сообщим…
— Давай-давай, пошевеливайся! — подгонял Бориску через решетки-двери невысокий надзиратель, топорща прокуренные, загибающиеся кверху усики. — Ишь, уже и на свободу не торопимся! Ну, молодежь!
Лязгнул последний замок, яркий солнечный свет на мгновение ослепил.
Бориска зажмурился, вдыхая полной грудью морозный воздух, зябко поежился в драной шинелишке.
— Чеши, субчик-голубчик! Понял, почем фунт лиха? — весело прокричал надзиратель-коротышка.
— Не скаль зубы, вышибу! — зло выпалил Багров.
— Э, паря, да ты и не прочувствовал! — покачал головой надзиратель, обернулся к высунувшемуся из дверей напарнику. — Энтот прохвост, помяни мое слово, Миколай, опять к нам загремит.
— Но, как пить дать, ишь какой раздраконенный, — степенно согласился напарник.
Но Бориска уже не слышал. Натянув мятый картуз на брови, он зашагал прочь по Ингодинской, не оглядываясь. И сам не знал, куда держит путь, но потом вспомнил о требовании встать на учет.
Приплелся в розыск, ожидая долгих распросов-допросов, но там дежурный записал его фамилию в какую-то книгу, на вопрос Бориски насчет помощи в устройстве на работу только пожал плечами, посоветовав топать на биржу.
Бориска пошел по названному ему адресу, но и на бирже труда его тоже лишь записали в список, сразу предупредив, чтобы скорого устройства он не ждал.
Задыхаясь бессильной злобою, вышел Багров снова на улицу.
В животе отчаянно урчало.
Ноги сами понесли к Старому базару, хотя в карманах было пусто.
Надеясь на случай, Бориска плелся по улице вниз, постукивая по мерзлому песку разбитыми ботинками, в которых нога задубели уже окончательно.
У добротного домищи за тесовым забором увидел богато одетого мужика, покуривающего самокрутку душистого табаку, не самосада какого там огородного — по пахучему дыму унюхал Бориска.
— Слышь, дядя, угости табачком, только из тюрьмы выпустили, век такого табачку не нюхал! — жалостно попросил Бориска, сглатывая тягучую слюну.
— Иди-иди, варнак! — презрительно процедил мужик, смачно затягиваясь и выпуская густую струю дыма Бориске в лицо. — Понюхал? Пшел вон!
— Чтоб ты сдох, жадюга! — сплюнул мужику под ноги Багров.
— Чево ты сказал, мерзавец? — взревел мужик. — Снова на нары захотел?! Так я тебе, гад, это враз устрою! Брысь отседова, харя немытая! Щас работников кликну, так узнаешь! Вошь тифозная!
В раззявленном злобой рту «дяди» Бориска увидел два золотых зуба; мордастое, сытое лицо наливалось багровостью. У мясистого носа заалела большая бородавка, от чего жадный и злобный мужик стал окончательно ненавистен Багрову.
— Не шипи, буржуй недорезанный! — отступив на шаг, крикнул, скалясь, Бориска. — Я еще до тебя доберусь, бородавка!
Бориска нагнулся, зацепил лиловой пятерней камешек и швырнул в обидчика. Тот испуганно кинулся в калитку, крича: «Ванька! Федьча! Сюда!»