Шрифт:
Яна Дубинянская
ИМЕНЕМ ВАЛЬСА
– Очаровательная Вайолет Шелли, восходящая звезда Голливуда, пользуется только мылом "Пена моря"!
Бесчисленные воздушные шарики переливались всеми цветами радуги между длинными ногами девушек в бирюзовых купальниках. Потом девушки отступили полукругом, шарики устремились вверх, и в их мыльном апофеозе возникла сверкающая серебряным костюмом красавица с блестящими черными волосами.
– Только "Пена моря"!
Короткий квадратный палец нажал
– ...Филеас Филип Корвуд, - полные губы в черных зарослях бороды изогнулись в иронической усмешке.
– А неделю спустя в том же самом номере этого отеля поселились всеми любимая героиня сериала "Панчита и мужчины" Люсия Луэгос и восходящая звезда Голливуда, очаровательная Ва...
Резкий, как выстрел, щелчок прервал мелодичный голос диктора. С глухим стуком пульт врезался в дощатый пол.
Колин поднялся с шаткой табуретки и наклонился за пультом.
– Не надо так, Фил, - сказал он.
– В твоем следующем фильме...
Зазвенела, мелко вибрируя, крышка серебряного кофейника, а под опрокинутой чашкой расплылось темно-коричневое пятно.
– Следующего фильма не будет!!!
* * *
На пляже Вайолет почти никто не узнавал. И все равно все оборачивались.
Одних этих глаз - огромных, черных, но не жгучих, а королевски-холодных - было бы достаточно, чтобы сделать прекрасным любое лицо, - а уж тем более её, матовое и точеное. Вайолет сильно загорела здесь, но лицо она прикрывала, и голубые тени под изогнутыми бровями подчеркивали его мраморную белизну.
А вот Люси узнавали многие, несмотря на то, что её пышные рыже-каштановые волосы были закручены мокрым комочком на затылке, а круглые зеленые блюдца глаз надежно прятались под темными очками.
– Мадемуазель, ведь вы Панчита?
– Нет, - беспечно отвечала Люси.
– Мне все говорят, что я на неё похожа.
Они только что вышли из моря и, взявшись за руки, стремились к своим расстеленным на песке махровым полотенцам. Люси была на голову ниже Вайолет, но держалась гораздо увереннее и всегда оказывалась впереди на полшага.
Они познакомились совсем недавно в вестибюле отеля, потом из-за накладки турагентства поселились в одном номере и поняли, что всегда смеются одним и тем же вещам. И так весело было вместе купаться, загорать, отбиваться от журналистов...
И даже сидеть, как теперь, в номере перед телевизором.
– Зря мы все-таки ушли с пляжа, - сказала Вайолет.
– Я могла обгореть, - резонно возразила Люси.
– И так уже высыпали веснушки. И что мне с ними делать?
– Только "Пена моря"!
– ответил телевизор.
И они неудержимо расхохотались.
– Самая толстая - это я, - сообщила Вайолет, нарочито небрежно взглянув на экран.
И за первым взрывом смеха последовал второй, вызванный общими не слишком веселыми воспоминаниями о тренажерах и диетах.
– Даже неудобно смотреть, - Вайолет переключила телевизор на другую программу.
– С огромным успехом прошла премьера нового фильма Филеаса Филипа Корвуда "Истинная история Франкенштейна". За три дня проката эта картина уже принесла около пятидесяти миллионов. Одно беспокоит: когда же мы наконец увидим этого великого, но очень скромного мастера?..
Вайолет повернула рычажок, и экран погас.
– А ты знаешь, что Корвуд со своим другом жили в нашем номере? спросила Люси.
– Пятьдесят миллионов! Нет, я не понимаю, Вайолет, почему ты отказалась у него сниматься?
– Потому что с детства не люблю ужасов. И потому что не хотела, чтобы про меня говорили: "ее сделал Корвуд". И потому что он псих на коротких ногах. А что за друг?
Смеющаяся Люси неопределенно махнула рукой.
– Ходячее недоразумение. Мне консьержка рассказывала. Высокий, худой, спал на сырых яйцах, а утром жарил из них яичницу.
Вайолет сделала большие глаза - нечто невообразимое, когда речь шла о её глазищах - и они обе покатились от свободного, искристо-яркого смеха.
* * *
– Она приедет сюда, - словно забивая каждое слово тяжелым молотом, произнес Филеас Филип Корвуд.
– Сюда?
– Колин посмотрел вокруг удивленно-критическим взглядом.
Неровные бревенчатые стены хижины, освещенной оплывающим сальным светильником, казалось, сходились наверху. Дощатый стол и два табурета были сколочены даже нарочито грубо. Чужеродным пятном темнел на стене плоский японский телевизор. Помещение было настолько маленькое, что фигура невысокого коренастого Корвуда, массивным торсом нависающая над столом, казалась прямо-таки огромной.
Колин стоял в треснувшей деревянной шайке, и по его синеватому, покрытому пупырышками телу стекали ручейки ледяной воды.
– Помнишь, как мы начинали?
– вдруг спросил Корвуд.
– Да, Фил, - Колин спрятал вздох за наброшенным на плечи махровым полотенцем.
Они начинали молодыми, безвестными живописцами. Еще не зная, что через несколько лет оба навсегда изменят живописи: Фил - с кинорежиссурой, а сам Колин - с музыкой и неотъемлемым от неё учением о гармонии тела, мыслей и эмоций. Да, было...
Он помнил полуподвальное помещение студии, пыльный гипсовый конус с отбитым кончиком, совсем юную натурщицу, которая приветливо улыбалась - но не ему, а Филу. Все всегда доставалось Филу. Невозможная, как выигрышный билет в лотерею, удача, потом слава, немыслимое богатство... А Фил - иногда он отшвыривал все это, как попавший под ноги камень. А иногда - ему было мало, и этого Колин тоже не мог понять. Не мог, но старался. Он всю жизнь старался сделать что-то для Фила, для единственного друга...