Именем закона. Сборник № 1

Ромов Анатолий Сергеевич

…Насвистывая «Марсельезу», он взлетел по грязной лестнице на четвертый этаж и оказался в бесконечном коридоре с множеством дверей, которые хлопали в странном ритме «там-там, бум-бум»; из разноцветных почтовых ящиков торчали газеты и журналы — больше всего здесь любили многотиражку «У причала» и научно обоснованный «Безбожник»; женщины разного возраста и обличья сновали взад-вперед, как матросы военного брига во время уборки палубы; с кухни наносило ароматом свежеподжаренных драников и продуктов жизнедеятельности кур и петухов с соседней птицефермы «Красный луч»… Кухня — прекрасное коммунальное прошлое с черным потолком и щербатым полом, клуб по интересам, источник государственной информации, полезный всем: от бабушки Дуси до милиции, ристалище обобществленного времени, в коем человек достиг непостижимой высоты и наконец-то превратился в отполированную гайку налаженного социального механизма, устремленного в жизнеутверждающую бесконечность познания; коллекция нравов и темпераментов, музей мебельного искусства, в коем всегда можно было отыскать кассон XVI века ломбардской работы, наполненный

толченым кирпичом для чистки посуды, среди которой тоже было немало фарфоровых шедевров ушедшего столетия. Именно сюда и вошел Степан, чтобы выяснить, где пребывает его драгоценное семейство: теща (ее Нина перевезла из Вятки на следующий же год), дети (Нина родила Ханжонкову еще двоих сыновей, так что теперь у него было трое; правда, к похожему на истопника два раза в год приезжала бабушка, но Степан позиций не сдавал: не тот отец, кто родил, а тот, кто вырастил) и кот Балтазар. Сделать это было непросто: во всех направлениях кухню пересекали полуголые дети — они играли в атаку Первой конной на корпус генерала Мамонтова, громко лакали молоко из блюдечек котята и щенки (Балтазара среди них отыскать было просто немыслимо), в углу у окна, пытаясь освоить концерт Паганини, терзал скрипку мальчик лет восьми в кружевном жабо: смычок подбирался к чему-то невероятно прекрасному, но каждый раз срывался, ввинчиваясь в мозг и уши зубным нервоэкстрактором. «Я его сейчас ошпарю, и пусть меня имеет нарсуд!» — женщина с повязкой «Старшая» затянула махровый пояс на шелковом халате, шитом золотыми попугаями, и сняла с плиты шипящий чайник. Мальчик равнодушно покосился и пожал плечами: «Берта Моисеевна, вы недалекая женщина, мне важно иметь реакцию в зале». «Нины здесь нет?» — вклинился Ханжонков. — «Она кормит». — «Боря, идем к нам. Мои младшие перестают плакать, когда ты исполняешь». Через секунду они уже входили в комнату. Здесь над диваном золотели иконы (предмет особой гордости тещи и иссушающих нравственных терзаний зятя), напротив висели портреты Дзержинского и Менжинского. Рядом с огромной никелированной кроватью стояли еще две, детские. Нина сидела у окна и читала журнал «Математические досуги» — на будущий год она собиралась поступать на рабфак. Когда Ханжонков встретил ее, бегущую от сестер-монахинь, была она тоненькая тростиночка с бледными щечками и опущенными глазками. Теперь же, родив троих детей, взбодрилась и растолстела совершенно невозможно: теща перешивала ей платья и халат раз в месяц. Ханжонкова это вначале раздражало и даже злило, но потом знакомый врач объяснил, что у жены «такая конституция» и лет через пять она достигнет удивительных размеров. Каких, впрочем, врач не сказал, и Ханжонков не терял надежды на лучшее. «Можно Боре поиграть у нас? У него верхнее си срывается». — «Меня пгедупгеждали, что мегзавец, — гвардейски грассируя, проговорила теща, — но что до такой степени… — она бессильно развела руками. — Нина, почему ты молчишь?» — «Потому что, мама, я люблю его. И во-вторых, детям нужен отец. Поймите и то, что, если мы разойдемся, Степу уволят за неморальное разложение». — «Дайте поесть». — «А ты жалованье пгинес?» — «А пятьдесят рублей?» — «За такое жалованье коту молока не купишь». — «Значит — нет?» — «Степа, прислушайся к маме, перейди в рыбтрест, тебе же предлагали…» — «А всякая нечисть будет мешать нашей счастливой жизни? Ну уж — нет!» — хлопнув дверью, Ханжонков выскочил в коридор. Деваться было некуда. Проклиная свое несчастное существование и тот ужасный день, когда изменило ему классовое чутье и втрескался он в беглую монахиню, Степан Степанович направился на пляж.

Настроение у него было дурное, ощущение неудавшейся жизни и несостоявшейся любви растеклось, как зубная боль, нужно было избавиться от этого, и он начал посвистывать арию, которую недавно слышал по радио. Настроение сразу улучшилось — вот и слух абсолютный, и голос вроде неплохой. Чтобы убедиться, он сомкнул пальцы на груди (однажды видел выступление певца на эстраде) и запел, растягивая рот на гласных: «Вот то-то же, упрямы вы, одно и то же надо вам твердить сто раз!» Вышло похоже, от удовольствия Степан закатил глаза и унесся в заоблачные выси: вот он оканчивает музучилище имени товарища Либкнехта и Шаляпин вручает ему диплом (других великих Ханжонков не знал), приговаривая голосом тещи: «Далбогдар, вотуждал, крадости, ксчастию!» — и переводят его в Москву, в центральный аппарат (он было засомневался — зачем после консерватории? Но махнул рукой: надо); и квартиру дают в буржуйском особняке — с водопроводом и раковиной (видел такую, когда был у приятелей, в крае), и Нина поступает воспитательницей в приют (призрение беспризорников Ханжонков ставил превыше всего, как и его высшее руководство, впрочем), и так все становилось хорошо, что и мечтать о лучшем не приходилось…

Но если бы он отвлекся на мгновение от радужных видений, непременно узрел бы, как на скамейке у причала расположился, закинув ногу на ногу, человек в макинтоше. Еще через минуту рядом с ним опустился Качин, и они начали разговаривать. Но Ханжонков ничего не видел…

Из центрального аппарата он поступал переводом в Институт красной профессуры и продолжал образование на философском отделении. Названия этого он конечно не знал, просто предполагал нечто в этом роде — развлекательное и несложное… Зато — какая должность потом!..

…Домой вернулся, когда над морем высыпали звезды; Нина укоризненно покачала головой: «Постыдился бы, башибузук, троих, поди, нарожал…» — а теща добавила: «Кобель бестудной!» На ужин выдали помидор и кусок брынзы с черным хлебом, запил эту хилую трапезу стаканом сыворотки, оставшейся после изготовления творога для детей, после чего, старательно

развесив носки на подоконнике, улегся под бочок к любимой жене. Здесь и ворвался в комнату бледный Малин и прямо с порога начал хватать себя за горло и стучать по окну, это должно было означать, видимо, что Ханжонкову следует поспешить на улицу. Вышли, шофер Петя сказал, давясь: «Убивство», — и замолчал, кося на Малина испуганным глазом, потом — от нервности, должно быть, дернул поводок сирены, и «фордик» помчался по ночным улицам…

Въехали во двор, под желтым светом керосиновых фонарей заплывала кровью черная булыга, лиц не различить, рядом валялись васильковые фуражки, а над ними замер скукоженный Сцепура, сгорбился Сергей Петрович…

— А… а судмедэксперт? — глупо спросил Малин.

— Вызвали… — Сцепура даже не повернул головы. — А то ты сам не видишь… Эксперт тебе нужен.

— Вижу… А… Кто это?

— Боде, Ханжонков, Малин, — приказал Сцепура. — За мной. Рукин, ожидаешь эксперта, остальные — по местам.

В коридоре он побежал, Малин и Ханжонков понеслись следом, Боде (возраст все же…) поотстал. В кабинете Сцепура раздернул шторку и ткнул в оперативную карту района: «Стреляли в Журавицах, из маузера. Фамилия фигуранта — Николай Николаевич Мерт, служил счетоводом в артели, там у них бык-производитель Яшка подох. Да, кажись, Рукин при вас докладывал? Ну вот… Анисимов и Емышев выехали по быку. Сегодня утром звонок из Журавиц: у нас, мол, пальба, в милицию мы уже сообщили, вам, мол, — на всякий случай… Я приказал передать Емышеву и Анисимову срочно прибыть на место — мало ли что, наш глаз — золотое дело, только, когда они добежали, там этот «личный сыск» уже вовсю палил из своих самовзводов — Мерт их встретил маузером, так они его штурмом брали… Ну, наши буденновцы, слыхали, поди, про их славное прошлое? Вперед, даешь — и каждому по пуле…» — «Чего там понадобилось милиции?» — «Вот рапорт начальника УГРО». — Сцепура подвинул листок из ученической тетради: «Сего 10 августа 1934 года поступил звонок доверенного лица из Журавиц о том, что некий счетовод Мерт П. П. прячет у себя на чердаке бежавшего, согласно сводке Управления РКМ, Шиманского, отбывавшего в Якимовском ИТЛ за растрату и растление малолетней. Человек, которого я лично не знаю, поскольку состоит в распоряжении участкового, ныне пребывающего в курорте по случаю очередного отпуска, назвал себя правильно, отчего я и не засомневался ни в малейшей степени и отдал распоряжение о проверке и задержании — в случае необходимости. Данными на Мерта РОМ не располагает, так что и опасения не было. Когда опергруппа вступила в перестрелку, подоспели ваши и сразу были убиты, поскольку шли в атаку на преступника в первых рядах. По прибытии на место я встретился со звонившим и получил от него донесение, что звонка в УГРО по поводу Шиманского он лично никогда не делал. Поскольку данное происшествие нарушает неприкосновенность государственной безопасности, полагал бы: передать весь материал в Ваше личное распоряжение…»

Боде поднял глаза: «По нашим учетам Мерт не проходит. Убежден, что звонок — провокация, и точно рассчитанная, надо сказать… Кому-то потребовалось не только ликвидировать Мерта чужими руками, но и нас впутать в эту историю, факт! Это очевидная наводка на ложный след!» — «Подстава?» — «Уверен». — «Ну а уверен — бери этот узел на себя и распутывай. Сразу, считаю, не лезь, завтра похороним, и с богом. — Сцепура покачал головой: — А вообще-то, Боде, скажу тебе при молодежи: он почему не попал на учет? А потому он не попал, что даже самые стажные сотрудники ворон и рябчиков в небе ловят, времени же на дело дельское у них, получается, нет. Самые простые события выпадают из поля зрения. Выясни мы вовремя лицо этого Мерта, сорви с него маску счетовода — были бы живы наши боевые товарищи. Я так резюмирую: их смерть — на твоей, Боде, совести. Слушать приказ: с этой минуты из-под моей воли — ни на шаг! Под угрозой предания суду военного трибунала, поняли? Не отвлекаться! Докладывать. Учет и контроль, контроль и учет, поняли? Беллертистика…» — «Беллетристика, — машинально поправил Боде. — Разрешите идти?»

…У дверей своего кабинета он остановился — вдруг стиснуло сердце, откуда-то со спины поползла, пересекая позвоночник, острая боль.

— Броненосец взорвался на нашем рейде. Книгу об этом печатали в городской типографии… Кто сделал фото? Оно ведь профессионально в высшей степени, не так ли? А если фотограф… жив?

— Сергей Петрович, Сцепура ведь запретил, — тоскливо проговорил Малин. «Зачем вы, право… — убеждал он взглядом. — Вон и сердце уже сдает, чего переть на рожон?»

«А ведь это перение, — тоже взглядом отвечал Сергей, — свидетельствует о том, что я так устроен, видишь ли… Не могу по-другому».

— Ты подчиняйся, — непримиримо взглянул на Малина Ханжонков. — А я рискну. Трибунал все же свой, рабоче-крестьянский, разберется, если что… Ты, Сеня, я вижу, и старика забыл, и дырку в Дугласе Фербенксе, а я — помню. Сергей Петрович, я с вами, таким вот образом.

— Спасибо, Степа… — Он в первый раз назвал его так, стало непривычно тепло на душе, и боль в сердце сразу прошла. Есть ведь люди, слава богу… — А вы, Сеня (ну ладно, ну пусть, все равно)… Это дело вашей совести, я никогда не заставляю никого.

— А такие слова произносите, — обиженно возразил Малин. — Что ж, Сергей Петрович, я человек военный и не скрываю, что трибунала боюсь. У меня мама, она не переживет. И я к вам, товарищи, прямо скажу: буду молчать, пока не спросят. А уж если спросят… Не обижайтесь, все скажу — по долгу службы и той самой совести, Сергей Петрович, которую вы только что поминали всуе. Я в комсомол заявление подал, меня агитатором назначили, я вчера впервые производил с населением читку местных и центральных газет. Не могу.