Именины сердца: разговоры с русской литературой
Шрифт:
— А ты ездил один, без жены?
— Один… А она фактически сразу залетела и вообще распределилась в другую контору.
Да и вообще — чужую женщину там еще можно потерпеть, а свою — в ватных штанах, портяночки, валеночки, мат-перемат…
— Ребенок тогда же родился. В каком году?
— Та-ак… В 81-м!
— Сын видел отца редко первые лет пять?
— Редко.
— Зато у отца были необыкновенные успехи трудовые?
— Там были деньги. По тем временам я зарабатывал очень много. По пятьсот в месяц чистыми выходило — в начале восьмидесятых! Это были
— Как их тратил?
— Честно говоря, жене сдавал.
— А как же тратила их жена?
— Мебель какую-то покупала…
— «Мерседеса» у тебя не было первого в Москве? Нет, второго, после Высоцкого.
— Можно было на машину скопить, но я этого в принципе не умел. Потому что нормальный советский человек того времени знал, что мало деньги заработать — надо как-то суметь их потратить. Куда-то бежать, с кем-то договариваться. Не мое.
— И до сих пор не умеешь? Ты непрактический человек?
— Да. О машине и мыслей не было никогда. В общем, отдавал жене, куда-то это все уходило.
— А работа была серьезная?
— Да-а…
— То есть пользу Родине приносил?
— Приносил.
— А возникало у тебя чувство человека государственного, который приносит пользу своей земле?
— Нет, ну бывали минуты подъема… Едешь на лыжах, с топором, по белому снегу, как-то бодренько все… Но, честно говоря, я уже в юности пристрастился голоса слушать…
— То есть был потайной такой антисоветчик?
— Ну. . . вполне.
— И вот ты отработал последний год. И почему бросил? Надоело кататься? Или алкоголь?
— Алкоголь, да. Много пили там. Я понял, что еще несколько лет — и ножки-то я протяну.
— Уволился оттуда, вернулся в Москву и куда направился?
— Разные были конторы. Около года работал… как же это называлось… Учебный комбинат главного управления торговли города Москвы. Ну, грубо говоря, что такое учебный комбинат? ПТУ, только для взрослых. Как было в советское время — человеку надо получить профессию, а в обычное ПТУ его уже никто не возьмет. И вот предприятие посылает его, ну не знаю, — на сварщика там, на шофера, на электрика. Я там толкался, сначала какие-то бумажки заполнял…
— Должность как называлась?
— Мастер производственного обучения. Много чем занимался… Электрику помогал проводки сворачивать.
— В те годы началась поэзия Емелина или раньше?
— Раньше, класса с восьмого, наверное. Что-то там под Блока, лазури, пурпуры, ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту. В институте писал стихи антисоветские…
— Не помнишь ничего из той поры?
— А неинтересно это. Обычная юношеская лирика. «Идут большевики, а мы примкнем штыки. За святую Русь я на кресте распнусь…»
— А как ты воспринял всю эту перестройку?
— Я тогда был страшный энтузиаст. Ни одного митинга не пропускал.
В 91-м году у Белого дома был. В 93-м году стоял у Моссовета, требовал оружия, чтобы идти расстреливать фашистов красно-коричневых…
— А жил тогда один?
— Да, была до этого женщина, но она что-то засобиралась и убыла в государство Израиль где-то в 92-м.
— О как! Остановимся на
— Ну, я тянулся к «интеллигэнтности» — а что-то русские интеллигенты женского пола не попадались мне. А с другой стороны, какое-то чувство неполноценности перед евреями было. И, грубо говоря, осуществление полового акта помогало избавиться от комплексов. (Смеется. — З.П.) Они тут такие умные, ученые, а мы тут их щас…
… В конце концов я оказался с матерью, что на самом деле было очень тяжело — потому что она не была довольна ни мной, ни моим образом жизни.
— А ты квартиру оставил первой жене и ребенку?
— Да, и вернулся к матери. И тогда заинтересовался национал-большевиками. Появилась, если не ошибаюсь, в конце 93-го газета «Лимонка». В какой-то момент, исподволь анализируя либеральную идею, я подумал: ведь о чем это идея говорит? — что каждый человек имеет абсолютное право бороться за то, чтобы ему было хорошо. А мне уже который год твердят, что надо подождать. Большевики всю жизнь твердили, что надо подождать, теперь эти начали… Мне кажется, что каждый человек имеет право сказать: мне, видите ли, сейчас плохо — требую, чтобы мне сейчас было хорошо, в честь чего я должен ждать ради каких-то там идей?
Нормальное желание — делайте мне хорошо немедленно, и никаких идей, чтобы я во имя этого терпел. Тем более что мне казалось, что я умный, начитанный, талантливый, большевики мне не дают печатать мои стихи, развернуться, так сказать…
— А ты тогда уже писал те стихи, по которым мы знаем поэта Емелина?
— А вот в 91-м году я и начал. «Песня защитника Белого дома» была первой:
Мы нашу позицию заняли там,
Где надо согласно приказа,
Бесплатно бинты выдавалися нам
И старые противогазы.
Мы все, как один, здесь ребята умрем,
Но так меж собой порешили —
Ни шагу назад! За спиной Белый дом —
Парламент свободной России.
Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон,
Мы за руки взяли друг друга.
Давай выводи свой кровавый ОМОН,
Плешивая гадина Пуго.. .
— Да, так все и было. (Смеемся. — З.П.) …И вот НБП.
— Лимонов мне сразу был чрезвычайно интересен. Я помню, году в 88-м его увидел по телевизору — меня сразу поразило, как он говорит, как отвечает. В те дни, кажется, еще в Париже он сидел, с плакатом Сталина на стене — я посмотрел и… Тогда же каждый день открывали какого-нибудь нового великого писателя, или поэта, или борца, или мученика. И я сразу заметил, что Лимонов явно отличается от всех этих вот. Я давно знал определенный вид писателей: диссидентов, борцов с режимом, — и все, кого показывали, представляли именно этот тип. Они все вполне вписывались в рецептуру изготовления демократического диссидента. Там есть определенный набор качеств, назовем это так. И вдруг я среди этой шатии-братии вижу человека, который не был явно советским писателем и совершенно не был похож на стандартное клише борца с режимом. Он сразу ужасно заинтересовал. Книжку я раздобыл про «Эдичку».