Именины сердца: разговоры с русской литературой
Шрифт:
— Но русские люди очень любят крайности.
— Еще больше крайности любят американцы. А, к примеру, Восток — он немножко проще. Он позволяет понять: нет света — нет тьмы; свет — это правая рука тьмы, а тьма — это правая рука света.
— Ты выработал какие-то максимы, согласно которым ты живешь на свете?
— Я всегда исхожу из презумпции доброты. Это означает, что каждый человек, которого я встречаю, — он добрый и хороший, пока он не доказал своим поведением обратное. Если это происходит и выясняется, что человек все-таки сволочь, я становлюсь жесток и беспощаден и ненавижу человека искренне и всей душой. Но изначально я считаю, что человек достоин любви и уважения. Больше всего я не люблю предательства. И не терплю, когда впадают в пессимизм:
— Из мушкетеров ты был бы Портосом?
— Я был бы гибридом Портоса и Атоса… А временами немножко д'Артаньяном и немножко Арамисом.
«Три мушкетера» — гениальная книга, конечно: там замечательно точно даны четыре человеческих психотипа. В характере моем много разных сторон. Меня классифицировали как Бальзака, согласно одной питерской методике… но не знаю, не знаю.
— Что может разозлить Лукьяненко настолько, что он ударит человека по лицу?
— Много чего. Подлость. Ложь. Немотивированная злость. Всех злодеев лично бы стер в порошок.
— В России любят жестоких и даже злобных правителей.
— В России любят сильных правителей, это несколько разные вещи. Правитель не может не быть сильным. И еще многое зависит от тщеславия. Когда человек хочет, чтоб его помнили — и помнили как благого реформатора и спасителя. Деньги быстро перестают иметь значение, когда речь идет о вечности. Начиная с десятого миллиона начинается тщеславие. Это самый главный движущий мотив тех, кто правит миром. Но для человека, который управляет такой огромной территорией, как наша, вопрос ставится просто: он должен быть жестким и циничным, это неизбежно. Поэтому я сам никогда не пойду во власть — она пробуждает самое ужасное, самое гнусное, что во мне есть. Я недостаточно силен для того, чтобы выдержать это искушение.
Это как Гэндальф, которому Фродо протягивал кольцо со словами: «Ты же мудр, Гэндальф, ты же добр, ты обладаешь огромной силой!» — и тогда Гэндальф затрясся и сказал: «Убери! Потому что желая людям добра, желая им всего хорошего, я бы погрузил мир в такой ужас…» Когда я это прочитал, я понял, что Толкиен — великий писатель. Он совершенно четко понял природу власти и суть ее. Любая власть — кольцо, надевая которое, ты отказываешься от многого человеческого в себе. Они ведь все или почти все хотят блага, пока не наденут это кольцо.
— А ты не хочешь блага?
— Я хочу блага. Поэтому я кольцо и не надену.
ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ:
«Среди новых поэтов я самый читаемый. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях…»
Дмитрий Борисович Воденников родился 22 декабря 1968 г. в Москве.
Окончил филологический факультет педагогического университета. Работал на «Радио России»: создатель и ведущий программ о современной русской литературе «Записки неофита» и «Своя колокольня». Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004).
Автор нескольких книг стихов, в числе которых «Holiday», «Как надо жить — чтоб быть любимым», «Мужчины тоже могут имитировать оргазм», «Вкусный обед для равнодушных кошек. Стихи и интервью», «Черновик. Книга стихотворений» и др.
Когда говорят, что критика нужна для того, чтобы помочь литератору разобраться в себе, я всегда внутренне немножко веселюсь. В моем понимании, да простят меня критики, настоящий литератор лучше всех знает все свои достоинства и все свои недостатки. Он, если еще не выжил из ума, может такую критическую статью о себе написать, какую ни один критик не осилил бы. Разбить себя в пух и прах
и сверху плюнуть… Ну и панегирик тоже сумеет себе изготовить, если захочет.
Я к тому, что мои ощущения от стихов Воденникова лучше всего сформулировал сам Воденников: «Мои недостатки, — сказал он, — в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны». Слово «недостатки» тут, конечно, вполне условное (вместо него вполне могло стоять слово «достоинство»; я бы именно это слово и поставил). Но вообще сформулировано очень точно.
…Это интервью начиналась как провокационное. Вопросы стоили ответов — да и сложно было бы представить Воденникова, всерьез отвечающего на вопрос о том, зачем он красивый такой родился на белый свет. (Я, впрочем, спрашивал почти серьезно.)
Но потом интонации сменились, и получился разговор в иных тонах. Не знаю, почувствуется ли это… хотелось бы. Все, вроде бы… Ну, тогда встречайте. Это, повторюсь, Дмитрий Воденников — самый, пожалуй, известный поэт в своем поколении. Когда он вслух говорит об этом, меня ничто не коробит. Он же правду говорит.
— Дмитрий, приветствую. Расскажите, пожалуйста, откуда вы родом, где учились, чем занимались, с какой поры началась литература и чем занимаетесь ныне?
— Здравствуйте, Захар. Родом я из Амстердама. Моя мать однажды сбежала отсюда туда с одним заезжим музыкантом, сбежала от моего отца, который был известным советским миллионером. То ли ей наскучило бояться, то ли деньги ей надоели (она была очень красива и могла себе это позволить — устать от денег)… В любом случае — она перешла границу, уже беременная, в одной кацавейке и с банкой огурцов для родственников скрипача (я разве не сказал, что он был скрипач? Странно). С пианистом особенно ничего не получилось, но я уже был в ее утробе — и некоторое время она подрабатывала в приморских ресторанах пением песенок Аллы Пугачевой и иногда удила рыбу (кормить же ребятенка как-то ведь надо было). Потом отец ее простил, и она вернулась домой. С той же банкой и со мной. Но недолго я резвился на папиной ферме. Однажды (не самым лучшим днем: тоскливым и муторным — знаете, какие бывают ноябри в России) меня украли цыгане и научили ходить по проволоке (тогда как раз сдох их любимый медведь Рустем). Так я заработал свои первые деньги. Стихи же пришли позже. Когда я вдруг сбежал из табора и спал в росистых стогах под городом Кишиневом. Там меня и нашли критики.
— Красивая история… (Немного смеемся, но сдержанно. — З.П.) Давайте продолжать в том же духе. Я делаю вид, что не понимаю вашего сарказма, а вы делаете вид, что вы не понимаете, что я не понимаю.
И сейчас я вам задам вопрос немужской, подлый и пошлый. Вы — красивый человек, и сами, видимо, об этом догадываетесь. Мне как-то в голову пришла дурная мысль, что русский поэт должен быть красивым. Нет, он, конечно, должен еще и стихи писать хорошие, но красивым все равно надо быть. Ну, насколько определение «красивый» может к мужчине подходить. Особенно если этот поэт пишет о любви и красивых женщинах. Потому что Сологуб и должен был выглядеть как Сологуб. Но вот Блок. (Кстати, читал, что вы разлюбили Блока. Блока-то за что?) Но вот Маяковский. Но вот Пастернак. Есенин. Павел Васильев. Бродский. Не отвечайте, если не хотите. Но мне иногда кажется, что русские поэты умышленно так выглядят, чтобы в них влюблялись, прости Господи. И чтобы их еще жальче было потом… когда-нибудь потом.
— Да, Захар. Моя красота — это мое проклятье. Вы как-то удивительно точно определили трагедию всей моей жизни. В свое время из-за меня даже стрелялись двое мужчин и три женщины. Причем все шесть — наповал. Но лично я не унываю. Что же касается Блока, то его я разлюбил, потому что Блок, как говаривал мой сосед сантехник Володя (а он из-за меня тоже стрелялся), — какой-то «кривой». Я спросил его: что это значит? Но он не мог ответить на этот вопрос (он же сантехник, а не профессор). Но когда я потом подумал, я понял, что он имел в виду. Дело в том, что во всем, что пишет Блок, есть какая-то глухота. Он не слышит людей. Относится к ним как к «оснеженным колоннам» (это цитата из стихотворения). Брезгует ими. Вот как вы мной. Когда так лихо стали мне задавать такие пацанские вопросы про то, что «поэт пишет о любви и красивых женщинах». Разумеется, о красивых женщинах. О чем еще поэт может писать? Он же — птичка.