Имеющий уши, да услышит
Шрифт:
– Успокойся, Агафья! – Комаровский, невзирая на вонь, попытался утихомирить безумную, разжимая хватку ее пальцев на горле статуи и оттаскивая прочь. – Да что с тобой такое? Ты почему опять ночью одна в парке бродишь? Зачем из дома ушла? Тебя в людскую не пускают? Пойдем, пойдем с нами… не бойся ты… не кричи…
Но даже он ничего не смог сделать с Агафьей.
Та вырвалась из его рук.
Засунула кулаки между коленей, сминая свое вонючее рубище, согнулась и дико и страшно закричала.
Ааааааааааааааааа!
Она орала так, что они почти оглохли.
А потом бросилась бежать прочь от пруда, от статуи Актеона, продираясь сквозь кусты, забираясь в самую их чащу, словно это за ней гнались каменные страшные собаки и были готовы разорвать ее на куски.
Глава 9
О том, как они провели тот вечер врозь
До барского дома они дошли пешком по липовой аллее, Евграф Комаровский вел лошадей в поводу. О случившемся у пруда они не говорили, Комаровский о чем-то думал, а Клер считала, что своими тревожными вопросами она создаст у генерала впечатление, будто испугалась сумасшедшей и потеряла над собой свой знаменитый английский контроль. Но она ведь и правда устрашилась! А труса праздновать Клер Клермонт не привыкла. Они расстались у дома – Комаровский стоял и ждал, пока Клер не взойдет по ступеням на освещенную свечами открытую веранду. Только после этого он сел на лошадь и поехал прочь.
На веранде сидел за столом управляющий Гамбс. В открытом окне гостиной, среди легких белых занавесей мелькала в свете свечей неприкаянная горькая тень – Юлия Борисовна коротала вечер в одиночестве.
– Вас не было целый день, Клер, – сказала она громко, подходя к окну и давая себя разглядеть своей английской гувернантке. – Я уж и не знала, что думать. Ну и как же вы провели свой день?
– Мы отыскали еще трех жертв насилия, ездили в Жуковку, Раздоры, Барвиху, – пылко ответила Клер. – Совершенное убийство не может оставаться нерасследованным, поэтому мы…
– Мы – это вы и граф?
Клер ждала. Вот сейчас Юлия скажет то, что обычно твердили ей в Англии в ее отроческие годы – что настоящим леди не подобает вести себя опрометчиво, давая поводы к пересудам, и надо всегда проявлять сдержанность, быть предусмотрительной, потому что мужской пол…
Но Юлия Борисовна была выше подобных мещанских предрассудков и сентенций.
– Я весь день одна, Клер. Вы бросили меня наедине с моим отчаянием. А обещали быть мне опорой всегда и везде.
Прежде чем Клер успела ответить ей, она взмахнула веером, накрывая им канделябр со свечами на рояле, и погасила в гостиной свет.
Клер почувствовала себя скверно. Правда… что тут возразишь? О Юлии Борисовне и ее горе она за весь день даже и не вспомнила.
– Вы отыскали других жертв насилия? – спросил управляющий Гамбс. Сидя за большим столом, где накрывали утренние завтраки на веранде, он при свете свечей вертел в руках тот самый кинжал странной формы, которым убили стряпчего Петухова. Тер широкий клинок пальцем, всматривался сквозь очки.
Клер подумала – он должен тоже знать новости, присела на диван у стола и рассказала ему подробности сегодняшнего путешествия. А потом не удержалась и спросила сама:
– Герр Гамбс, а вы давно знакомы с генералом?
– Почти двадцать лет. – Гамбс глянул на нее. – Мы познакомились в Тильзите. Тильзитский мир, встреча двух императоров на плоту посреди Немана. Комаровский в то время уже был личным генерал-адъютантом государя Александра I, а я состоял на службе русского двора при его патроне графе Николае Румянцеве, библиофиле. На том плоту Наполеон встречался с Александром наедине, конфиденциально, но это же река, течение. Плот могло понести, опрокинуть – не дай бог царские величества утонули бы. Поэтому натянули с берегов канат, но плот надо было все равно удерживать на месте, страховать. И генерал-адъютант Комаровский, как личный телохранитель, три часа, пока шла историческая тильзитская встреча, в холодной воде удерживал тот плот, охраняя императоров. Даже его железное здоровье сего не выдержало – он свалился в жестокой горячке. Его лечил царский лейб-медик – но вышло так, что и мне пришлось вспомнить мои медицинские университетские познания. Мое лечение помогло больше. Выздоровев, граф взял меня к себе на должность ученого секретаря. Мы подружились. Пятнадцать лет, что я служил у него, незабываемы для меня. Когда с супругом Юлии Борисовны, обер-прокурором, случился страшный недуг и начал прогрессировать паралич, граф Комаровский попросил меня помочь его другу – я конструировал все те многочисленные кресла и каталки, на которых его возили лакеи, я следил за его здоровьем. Обязанности управляющего тоже перешли ко мне, и Ваню, нашего милого Ванечку, я стал учить немецкому и алгебре с геометрией… он делает сейчас такие успехи…
Клер кивнула, слушая очень внимательно.
– Могу сказать вам одно, мадемуазель, Комаровский сейчас несколько иной человек, чем тот, кого я когда-то знал. Тот был государственник, охранитель устоев, державник, он ни минуты не принадлежал себе, служа государю круглые сутки, сопровождая его в поездках, занимаясь делами Корпуса стражи, который сам же придумал и создал. Однако сейчас, после трагических кровавых событий нынешней зимы, после восстания, арестов, суда и казней, столь изменивших нашу жизнь, в преддверии своего бессрочного отпуска и отставки он… совсем иной! Какой – я пока не знаю. Но могу сказать вам одно – он всегда был человеком чести и долга. Он очень сложная натура, мадемуазель… Но вся жизнь русская сложна и противоречива – а мы с вами все же иностранцы. О Комаровском сейчас ходит много злых сплетен. Те, кто сочувствует восставшим, кто настроен оппозиционно власти, его откровенно ненавидят. Наветов и лжи вокруг его персоны хватает. Не верьте слухам, мадемуазель. Ну, например, тому, что он никогда не воевал, не был в бою. Был – он стал генералом в тридцать лет за доблесть, проявленную во время суворовских походов в Италию и Швейцарию. Его, тогда флигель-адъютанта великого князя Константина, посылали в самое пекло с батальоном гренадеров – удержать переправу на перевале. Он был ранен пулей в плечо в сражении при Требии, залитый кровью, он ни слова никому не сказал до самого конца сражения.
Клер вспомнила, как увидела на теле генерала след пулевой раны, когда он боксировал в Охотничьем павильоне.
– Комаровского попрекают тем, что он не участвовал в боях в 1812 году, а занимался в тылу снабжением армии. Его оскорбляют этим все кому не лень. Мадемуазель Клер – я скажу вам, что было на самом деле, я был при графе в тот момент. Все лето двенадцатого года, когда армия Бонапарта продвигалась к Москве, граф рвался в действующую армию. Он написал на имя государя рапорт, где изложил свое видение ситуации о том, что прекратить войну и спасти Отечество и Европу от узурпатора могут лишь решительные действия – физическое устранение Наполеона. Он предлагал меры, как это сделать, и брался сам все лично исполнить, пожертвовать собой. Нашего прежнего доброго государя такие радикальные планы его адъютанта привели в ужас. Александр боялся, что граф – сорвиголова – на свой риск осуществит этот план, проберется в ставку французов и пристрелит Бонапарта. Только поэтому государь услал его как можно дальше от театра военных действия – в приволжские степи и дальше за Урал – реквизировать табуны у татарских мурз. Как русские говорят, от греха подальше.
– Спасибо, что сказали мне это, герр Гамбс. – Клер слушала все внимательнее, даже про усталость свою забыла.
– И самое главное. События декабря на Сенатской площади в Петербурге. – Гамбс сдвинул на лоб свои очки. – Вы с Юлией Борисовной и детьми уехали в Москву, но я оставался в столице. Ничего ведь не предвещало такой трагедии. В тот день мы как раз встретились с графом – он утром принес присягу новому царю в Зимнем дворце, и мы с ним поехали в типографию – он хотел забрать экземпляры царского манифеста для румянцевской библиотеки и заодно договориться о переиздании отрывка из своих «Записок» о суворовском переходе через Альпы, в котором участвовал. Мы мирно ехали в типографию, разговаривали про книги, как вдруг нас догнал посланный офицер, кричит: «Бунт на Сенатской, полки вышли из казарм, не хотят присягать». Комаровский ринулся туда – там военные, солдаты, офицеры, народу собралось со всего города! Он и генерал Милорадович начали всех уговаривать, просить опомниться, разойтись. Но все как в котле уж кипело. Стрельба началась. Милорадовича застрелили! Тогда Комаровский помчался в казармы Финляндского полка за верными частями. А в казармах тоже брожение, он им – братцы, мол, клянетесь вместе со мной поддержать порядок в столице и привести бунтовщиков к повиновению? Клянетесь умереть со мной, если понадобится? Ведь умирать собрался там, на площади! Вы подумайте, мадемуазель, до чего дело дошло! Из всего полка единственный батальон пошел за ним. Вывел он батальон на мост Исаакиевский, сам идет в одном мундире со шпагой впереди – мол, с открытой грудью на вас иду, если что – первая пуля мне. Оглянулся назад – а батальон остановился на середине моста и ни с места. «Не будем стрелять по своим боевым товарищам» – вот что ему кричали солдаты. Он только зубы стиснул, шпагу в левую руку перекинул и пошел один на Сенатскую площадь. Один против восставших. Пока дошел – там уже артиллерию царь подогнал, картечью начал бить по ним, несчастным…