Имидж старой девы

Арсеньева Елена

– Прекрасные цветы, мадам! – сказал он, целуя руку госпоже и не позволяя ей сделать перед ним реверанс. Желая удержать от поклона, он поднял ее и несколько мгновений держал в своих объятиях. – Прекрасные цветы и прекрасная дама… Вы и сами похожи на цветок.

– Фиалки – мои любимые цветы, – с ловкостью истинной кокетки ускользнула от комплимента Жозефина.

– Удивительно, насколько они подходят к вашему облику, – с ловкостью истинного кавалера настаивал Александр.

Разговор этот может показаться незначащим, если бы мы, свидетели их встречи, не видели, как пылко переговариваются карие и голубые глаза!

– Фиалки всегда приносили мне удачу, – улыбнулась Жозефина. – Они – мой счастливый талисман. Вы, конечно, этого не знаете, но во время революционного террора я была заключена

в тюрьму…

– Я, конечно , это знаю, – мягко перебил ее император. – Вас арестовали весной 1794 года и поместили в тюрьму Ле-Карм.

– О, это было страшное место! – воскликнула Жозефина, и озноб воспоминаний пробежал по ее плечам и груди, заставив их маняще всколыхнуться. – В начале террора в него заключили сто пятьдесят священников – их растерзали заживо. Все там было, чудилось, пропитано кровью! Призрак близкой смерти не отступал от нас. Каждое утро тюремщик выкликал имена тех, кому следовало отправиться в революционный трибунал. Фактически это означало – на эшафот. Иногда рядом с ним, сосредоточенно держась за полу его мундира, стояла маленькая девочка – его дочь. Видеть это ангельское дитя в пристанище отчаяния было страшно – страшнее, быть может, чем услышать свое имя, выкрикнутое ее отцом. Это были два ангела смерти. Нашей смерти! Однажды пришел черед моего мужа, Александра Богарнэ. Я была уверена, что завтра пробьет и мой час. И что же случилось завтра?! Девочка вдруг отошла от отца, подбежала к решетке, за которой толпились мы, несчастные жертвы, и поманила меня рукой. Я подошла. Несколько мгновений она с умилением гладила мое платье, повторяя: «Красивая, какая ты красивая!» – а потом вдруг вынула из-под косыночки букет фиалок и подала мне.

– Красивая, какая ты красивая… – повторил император, словно в забытьи, не в силах оторвать глаз от Мадам. Потом, точно спохватившись, воскликнул: – Какая невероятная история! И что же было дальше?

– Я восприняла этот невинный дар как знак свыше. В моем сердце ожила надежда. И не зря – мое имя так и не было произнесено ангелом смерти. А вскоре произошел и переворот 9 термидора, когда якобинцы поднялись против своих же сообщников и казнили их на тех же эшафотах, где по воле безумного, кровавого Робеспьера летели в корзины отрубленные головы невинных.

– И тогда фиалка стала вашим любимым цветком? – ласково улыбнулся император.

– Да, это так. И с тех пор, если мне хотелось подать какому-нибудь отчаявшемуся знак надежды, я посылала ему фиалки, – ответила Мадам.

– Расскажите же какой-нибудь случай, – произнес император, которому, по всему было видно, доставляло несказанное удовольствие не только смотреть на Мадам, но и слушать ее чувственный, обворожительный голос.

– Вы, конечно, знаете, ваше величество, что несчастный дофин [15] томился в заключении в Тампле… – начала Жозефина, и в ту минуту князь Беневентский…

15

Имеется в виду принц Людовик, сын казненного французского короля Людовика Шестнадцатого.

Кстати, я, кажется, забыла упомянуть, что в составе свиты Александра к нам явился и Талейран. А впрочем, нет, это я неточно выразилась. Он находился не в составе свиты – он изображал как бы друга дома, который рекомендует хозяйке своего ближайшего приятеля. В данном случае русского императора. Этак запросто…

Настолько запросто, что позволил себе перебить хозяйку дома, когда она беседовала с гостем!

Впрочем, причина выглядела совершенно невинной: вдали на аллее показалась принцесса Гортензия с детьми, и Талейран обратил на них всеобщее внимание.

Но как обратил!

– Мадам, я вижу вашу дочь и внуков! – провозгласил он радостно.

Только та школа, которую прошла Мадам в течение последних лет, научившись скрывать боль своего надорванного сердца от досужих глаз, помогла ей не побледнеть от испытанного унижения.

О, я не хочу сказать ничего дурного. Мадам обожает Гортензию и ее малышей, но услышать такой грубый намек на ее возраст в ту минуту, когда она чувствует себя всего лишь красивой женщиной, которая общается с обворожительным мужчиной…

Это было бестактно. Это было жестоко. Более того – это было рассчитанно бестактно и жестоко!

Взоры всех устремились на прекрасную группу – молодую женщину с прелестными детьми. Одна я, кажется, уловила мгновенный обмен взглядами между Жозефиной и князем Беневентским. В его глазах крылась угроза. Она же смотрела с ненавистью и вызовом.

О боже мой! Внезапно мне стало понятно все-все. Талейран ждет не дождется прибытия в Париж графа Прованского – будущего Людовика Восемнадцатого. И заручился поддержкой русского царя, который считает, что во Франции необходимо восстановить рухнувший трон Бурбонов. Жозефина тоже за восстановление королевской власти. Я помню, немедленно после переворота, сделавшего Наполеона первым консулом, когда стало известно о ее сочувствии жертвам террора – роялистам, она и ее супруг получили письма от графа Прованского, который в то время нашел убежище в Польше. У Жозефины он просил сочувствия к его замыслу: уговорить Наполеона использовать «свою победоносную шпагу» для возвращения Бурбонов на трон. Бонапарт, как я отлично помню, только рассмеялся, а графу Прованскому написал, что совершил переворот в своих, а ничьих иных интересах. Также он писал, что народ не готов к реставрации монархии, и, чтобы вернуться на трон, графу Прованскому снова придется залить Францию кровью. Однако Жозефина и Гортензия не унимались, снова и снова просили его подумать о восстановлении на троне Бурбона. У нее были свои причины настаивать. Бедняжка не хотела, чтобы ее муж сделался императором: ведь ему пришлось бы позаботиться о продолжении династии. А Мадам не способна была родить ему ребенка. Значит, предстоял бы развод… Она точно провидела свое будущее!

Но речь сейчас не об этом. А только лишь о том, что Мадам, убежденная роялистка, как и Талейран, желала бы видеть на престоле Франции Бурбона. Но только не графа Прованского, а…

Умолкаю. Умолкаю!

Катерина Дворецкая,

16—17 октября 200… года, Париж

– Эль дор? – слышу я робкий шепот и бросаю косой взгляд на притихшую Лизоньку.

Глаза закрыты, дышит ровно-ровно, тихо-тихо.

Эль дор. Она спит…

Киваю, кладу малышку в колыбельку и делаю знак рукой. Полоска света, пробивающаяся из ванной, становится чуть шире, дверь приоткрывается, и в комнату проникает человек. Высоко поднимая ноги, он прокрадывается к окну. Паркетины поскрипывают под ногами: тише, громче, тише… о боже! Оглушительно!

– Эль нэ дор па! – шепотом восклицаю я, потому что Лизок открывает глаза. – Она не спит!

Человек замирает на одной ноге.

– Ладно уж, – бормочу я. – Идите. Все равно разбудили, что уж теперь…

Он опрометью бросается к окну, причем паркетины скрипят так, что, наверное, проснулись жильцы не только третьего, но и второго этажа. Удивительно, что Маришка не слышит. А впрочем, нас разделяют три комнаты, ванная и коридор. Так что спокойный сон моей сестре гарантирован.

Вся эта суматоха происходит оттого, что бедная Маришка никак не может очухаться после экзаменов. Вот уже второй вечер она обещает заступить на ночное дежурство – только сначала поспит «пару часиков»! И не размыкает глаз до утра, более того, кажется, даже спит на одном боку, недвижимо. А у меня не хватает жестокосердия пойти и разбудить ее, попросив себе «выходную ночь». А может быть, все дело в том, что мне безумно нравится возиться с Лизочкой. Даже когда она орет. Даже когда эль нэ дор па…

Однако нынче ночью одиночество и спокойствие мне было просто необходимы. Потому что ко мне пришел Бертран…

Пусть стыдно будет тому, кто подумает о нас плохо! Мне сейчас совершенно не до того, чтобы заводить интрижки. К тому же я люблю Кирилла, я люблю только его, и даже если он ко мне равнодушен, даже если он знать не знает о моем существовании, все равно – мне нужен только он. Дело не в шурах-мурах, а в спасении моей жизни. И жизни моей семьи, что самое главное! Только ради них я решилась на этот кошмарный шаг – в три часа ночи впустить в мою комнату постороннего мужчину. Пусть даже и частного детектива!