Иммануил Великовский
Шрифт:
Собственно говоря, Великовский — не историк. Пришелец из медиков в их гуманитарной среде. Но какой удивительный человек, глыба!
В июне 1942 года Великовский послал две главы — «В поисках связи между египетской и исраэлитской историей» и «Гиксосы» профессору Гарвардского университета Гарри Вольфсону. Курс египетской и ассирийской истории в Гарвардском университете читал профессор Роберт Пфейфер, блестящий историк, крупнейший в мире специалист по Ветхому Завету. Естественно, что Вольфсон дал ему прочитать работу Великовского.
Пфейфер написал обстоятельную рецензию на две главы. Он отметил, что автор блестяще знает древнюю литературу и предпочитает пользоваться ею для собственных выводов
Вольфсон переслал Великовскому рецензию Пфейфера.
Встреча с Вольфсоном и особенно с Пфейфером представлялась Великовскому очень важной. Поездка в Кембридж (Массачусетс) оказалась неожиданным отдыхом. До самого Провиденса поезд шел вдоль океана, а дальше, до Бостона — по местности, напомнившей ему детство. В портфеле лежали еще две главы его книги — «Царица Савская» и «Иерусалимский храм».
А вот и Кембридж, и один из самых престижных американских университетов — Гарвардский. После непродолжительной беседы с Вольфсоном Великовский пришел к самому Пфейферу. Маститый ученый с нескрываемым интересом разглядывал крупную фигуру Великовского. Он уже знал, что доктор Иммануил Великовский вовсе не историк.
Когда Вольфсон рассказал ему биографию Великовского, Пфейфер был убежден в том, что коллега решил подшутить над ним. Вольфсон даже вынужден был показать ему статьи Великовского по психиатрии. Ну и ну! Доктор — и это не ученая степень по истории, а название медицинской профессии. Трудно представить себе что-нибудь более невероятное! Но какую глубину исторических знаний демонстрирует этот врач!
— Если я вас правильно понял, вы не согласны с конвенциональной хронологией?
— Совершенно верно, профессор. В этих главах вы найдете подтверждение и обоснование моего несогласия.
— Надеюсь, вы представляете себе, на что вы подняли меч?
— Профессор Пфейфер, я буду сердечно признателен любому, кто, представив аргументы, укажет, где и в чем я ошибаюсь.
— Дай вам Бог, дай вам Бог, — как-то очень неопределенно ответил маститый профессор.
Через несколько дней они встретились снова. Пфейфер был явно потрясен прочитанным. Он не скрывал своего восторга, хотя и не был убежден в правоте Великовского. Старому ученому очень нелегко было признать, что десятки тысяч историков в течение многих сотен лет ошибались, что все огромное здание их науки построено на хлипком фундаменте, что вдруг появился чужак в их среде — врач, а не историк, — и сразу определил, где она — истина, и развалил такое, казалось, надежное здание. Хотя, с другой стороны, у этого врача действительно непоколебимое построение и стальная логика. Найти бы хоть какую-нибудь слабину в его теории, чтобы ухватиться за нее и возразить! Посмотрим…
В любом случае, прав он или неправ, Великовский — выдающаяся личность. Очень ему захотелось оказаться полезным этому невиданному ученому. Он живо представил себе, как может отреагировать на него разворошенный истеблишмент.
— А не попробовать ли вам, дорогой доктор, продемонстрировать ваше утверждение на древнем искусстве?
Великовский сразу понял, о чем идет речь. Но Пфейфер на всякий случай добавил:
— Если владельцами предметов искусства, скажем, времен становления Афин окажутся фараоны минус тринадцатого века, это будет очень убедительным аргументом, доказывающим состоятельность вашей гипотезы.
Через месяц после второй встречи, 22 августа 1942 года, профессор Пфейфер прислал Иммануилу Великовскому письмо, написанное с большой теплотой. Ученый, все еще колеблющийся, все еще старающийся не встать на точку зрения Великовского, писал:
«С удовольствием я услышал, что есть определенный прогресс в планах публикации вашей революционной реконструкции древней истории и хронологии. Я искренне надеюсь, что какое-нибудь университетское издательство или почтенный издатель примет вашу рукопись для публикации. Я считаю вашу работу — какой бы провокативной она ни была — фундаментально важной, будут ли приняты ее выводы компетентными учеными, или она принудит их к далеко идущим и тщательным пересмотрам принятой древней хронологии».
В отличие от деловых поездок в Кембридж, визит в Принстон носил совсем другой характер. Взяв с собой дочерей, Великовский навестил Эйнштейна. Пока девочки разглядывали коллекцию курительных трубок, взрослые беседовали, словно продолжали разговор, прерванный когда-то в Берлине.
Эйнштейн, оказывается, часто думал о предсказании Великовского. Можно ли было предположить, что в такой, казалось, добропорядочной Германии нацисты придут к власти? Действительно, евреям нужна их собственная страна. Сейчас в этом никто не сомневается. Идея создания академии интересна и актуальна. Он еще тогда оценил ее. Пусть не сразу, но оценил. Великовский сказал, что надеется вернуться к этой идее, но только позже, когда у него появится просвет в работе. Эйнштейн поинтересовался, о чем идет речь. Великовский очень коротко ответил, что его сейчас занимают некоторые вопросы смежной истории Египта и исраэлитов. Эйнштейн заметил, что его гость не хочет распространяться на эту тему и деликатно сменил предмет беседы.
Следующая встреча с Эйнштейном состоялась только через несколько лет, вскоре после окончания войны. Инициатором ее был Эйнштейн, а связующим звеном оказалась Элишева. У нее обнаружились незаурядные способности к скульптуре. Ее работы, изваянные в студии при Колумбийском университете, стали отмечаться на выставках.
В буклете, в котором других лучших студийцев представили фотографией только одной работы, поместили сразу три фотографии скульптур Элишевы: студийная натура.
Кариатида и портрет Великовского. В студии Элишева часто встречалась с дочерью Эйнштейна, — Марго.
Как-то раз Марго рассказала Элишеве о желании отца устроить вечер моцартовских квартетов. Не согласится ли Элишева играть партию первой скрипки? Эйнштейн сыграл бы партию второй скрипки. Элишева дала согласие. Вскоре Эйнштейн позвонил Великовским и пригласил их в Принстон. В тот вечер были сыграны все шесть миланских квартетов Моцарта. Для беседы почти не осталось времени. Да и говорили, в основном, о музыке.
Время неслось очень быстро. Сезоны сменяли друг друга почему-то значительно чаще, чем раньше. Девочки, которые, казалось, совсем недавно голышом бегали на горе Кармель, которые только-только пошли в школу в Тель-Авиве и буквально вчера затевали возню на палубе парохода в Лимасольском порту, сегодня — чуть ли не барышни. Шуламит уже учится на физико-математическом факультете Колумбийского университета. Рут заканчивает школу. Шуламит унаследовала тягу поколений Великовских к иудаизму. Несмотря на тяжелую программу физико-математического факультета, она занималась еще в Еврейской теологической семинарии.