Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие
Шрифт:
В памяти младшего восточного императора стали всплывать, сменяя одна другую, сценки и ностальгические картины детства, отрочества и… иллирийских пастбищных просторов. До Иллирии сейчас, как ни крути, не близко: ринься Галерий туда в эмоциях и, не слушая здравого голоса рассудка, – и до утра в Никомедию уж никак не вернуться, август и подданные потеряют или, хуже того, забудут своего цезаря. Однако же Балканы бередят душу низковолновыми покалываниями, ибо ум с сердцем не в ладу!
Пришпорив скакуна до карьера и на едином дыхании проскакав несколько миль, цезарь одним махом выпрыгнул из седла и, взяв животное за уздечку, зашагал своим ходом, пешком, собственными нижними конечностями, напитываясь ночной свежестью и прохладой: «Выйду ночью в поле с конём, ночкой тёмной тихо пойдём, мы пойдём с конём по полю вдвоём…». Впрочем, долин хватало, а вот римского
А вокруг – тишина, а вокруг – ни души, только что-то время от времени посвистывает, пощёлкивает, пострекочивает и даже, словно не дикая, а домашняя уточка в пруду, покрякивает: «Здравствуй, римское поле, я твой тонкий колосок!»
Остановившись и часто-глубоко заглатывая перенасыщенный озоном воздух, Галерий рухнул на спину, на пучки травы, разостлавшей на земной тверди вперемежку с мелкими камешками, галькой и песком. Не заметив десятков подавленных и покалеченных мелких насекомых-животинок, в неге широко раскинул руки: весь распахнулся навстречу грядущему и Божественной Вселенной. Эх, лепота! Тучки небесные – вечные странники, мчитесь вы, будто… Стоп! Нет, не тучки, а рассеянные облака: их редкие перисто-слоистые клочья не скрывали бесконечность и бездонность тёмного неба, усеянного мириадами звёзд и всего одним, самым крупным в данный момент кривым пятном - остророгим полумесяцем. Цезарь избуравил небесные вышины взглядом, пытаясь поймать, выловить оттуда всепроникающий и всепонимающий взгляд Божественной, но такой родной Юноны. Мисюсь, где ты, и где твой дом с мезонином?
Искровой разряд ненадолго погасил напряжение, и разжатые пальцы его рук стали то ли ватными, то ли вышиватными: в свете ночных светил кисти казались венозно-бордовыми и вдруг напрочь отказались повиноваться своему хозяину – лишь слабые и тщедушные подвигивания, пошевеливания.
«Дух бродяжий! Ты всё реже, реже расшевеливаешь пламень уст! О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!», – воскликнул в небеса император. Стояла тихая римская ночь. Словно от древних укров явилась. Галерия передёрнуло: некстати вспомнилось, что ровно неделю назад селяне, горожане и мирные старики на свою жизнь ему не жаловались, а в среде бездельников и бездарей словно вызрело недовольство.
«Если вышиватник съел ватника, то это акт патриотизма, а если ватник вышиватника, то это каннибализм. Вот только никак не могу понять, причём тут либерализм?» – мелькнуло в сознании Галерия: словно и не его мыслью это было, а чем-то наносным с восточных границ империи.
Пальцы рук упрямо настаивали на своём и продолжали не слушаться собственного владельца, пользователя и распорядителя.
«Или я не хозяин членам своего тела? Уж не диверсия ли это супротив моей личности? Или против материи? Или против империи? Впрочем, нет, маловероятно, просто сейчас моя мнительность взыграла. Кажется, упражнениями с мечом и щитом за день перезанимался, – подумал младший восточный император. – Я истый ромей, но не Байрон, я другой, ещё неведомый избранник! С мечом или на щите? С мечом или на мече? Кажется, опять мимо. Я не имею права промахиваться! Даже наедине с самим собой! Со щитом или на щите!!! Вот! Попал! В самое яблочко! Однако я всё равно не грек!»
Он цезарь – победитель, но словно сидел в луже крови. Пурпурной. Опять мнительность? Галерий внимательно осмотрел свои непослушные пятерни, прикрытые лишь полумраком и ласкаемые с небес отсвечиваемыми отблесками едва различимых серебряных струек.
«Показалось. Перенапряжение. Дневная усталость. Луж, ни обычных, ни багрянцевых, поблизости нет. Сухо вокруг, только не спит барсук. Да и не сижу я, а крепко стою на своих двоих! Впрочем, сейчас просто лежу и отдыхаю от мирских забот. Какой кайф! Есть только миг между прошлым и будущим – именно он называется жизнь. Сегодня ночью этот миг настал, потому что я сказал – люминий! Не люблю повторять по два раза, но часто приходится и по три. О, великая супруга Юпитера, где ты? Объявись! Отзовись! Откройся, как прежде! Яви себя!», – думал и мечтал цезарь, подушечками двух пальцев уже намерено давя и размазывая пару-тройку (кто ж их будет считать!) мелких червячков, выползших невесть откуда: может, это мать сыра земля избыточную инородность из своего тела исторгла.
Мысли его скакали по кочкам и буеракам.
Мужчина, словно в пучину, стал ещё глубже погружаться в воспоминания времён мальцовства и юнцовства, – в то давно размытое и отчасти безжалостно потёртое памятью, а оттого практически исчезнувшее и ставшее мифическим прошлое, в котором матушка, не щадя живота своего, выхаживала сына, когда он или симулировал болезнь, или реально хворал после жестоких драк и побоев, отпаивая какими-то противными на вкус отварами, но нашёптывая при этом про Божественный напиток, который называла нектаром. Так это слово с детства в память и впечаталось. Даже собственную дочь, Галериеву сестру, Ромула в эти дни напрочь забывала, отодвигала, отторгала, предоставляя её самой себе, словно не родную, а чужеродную. Стоп, что-то не складывается, не склеивается: а матушка ли это шептала? Вроде и не она, ибо голос был как будто низким, не женским, без ласки, присущей слабой половине, даже если эта половина не человеческая, а сверхъестественная. Впрочем, может, просто так казалось тогда, давным-давно, а голос на самом деле был высоким, но сдобренным полутонами и нотками, не позволяющими с ходу определить пол или даже физически-метафизическое происхождение источника звука. Так кто же или что это было? Может, некое Божество, взирающее на него, то на ребёнка, то на отрока, свыше? Или два разных сверхъестественных существа (одно – мужского с рогами и копытами, другое – женского пола), словно сам Рим, слились в мозгу слабого смертного в единое целое? Как разобрать? Как вытащить из детской памяти недетскую истину в последней инстанции?
– Это Юнона, сестра и жена великого Юпитера-Зевса! Они парой восседают на троне горы Олимп и правят миром, – так не раз говаривала во времена оны Ромула, и цезарь вспомнил незатейливые, деревенские, клишированные, шаблонные, но волнительно-волшебные, как неиспробованный нектар Олимпийцев, слова матери - простой сельчанки, тоже рогулихи.
«Но, может, матушка ошибалась, и это был сам Юпитер, верховный Бог всего Пантеона? А вдруг? Чем Он не шутит? Только вот… он безрогий и бескопытный», – думал Галерий и тут же отбрасывал эту мысль прочь, как крайне сомнительную, некомпетентную и даже несостоятельную.
Император снова прогулялся по небесам бойким расшоренным взглядом: из одного конца в другой и обратно. Как приятно, когда не мучают державные заботы, вот только пальцы совсем отказали, словно тормоза у скакуна, когда его удавалось разогнать до карьера. В который уже раз цезарь зрачками повторил эту круговерть: всё возвращается на круги своя. Время, как и пространство, тоже было сбито в кольцо. Небосвод так необъятен, что недолго и утонуть в нём ненароком, захлебнувшись в атмосфере водянистого пара-коктейля из рваных белёсых облаков, тьмы тьмущей звёзд и одного-единственного серебристо-немолоткастого серпа. Галерию даже показалось, что созвездие Рака, словно подавая таинственный сигнал, пошевелило ослиными ушами и чересчур отчётливо фыркнуло. И даже неодноразово зафырчало. Нет, не этого он ждал, идите-ка вы прочь, все знамения и символы неблагородной и упрямой скотинки! Брысь отсель! Галерий глянул на своего коня и тут же осознал: в реальности звуки издавал его скакун, но кто же тогда в небесах шевелил ушами? Быстрого, логичного и содержательного ответа в рогульском сознании не нашлось, кроме наиболее простого и формального: «Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему». Цезарем само собой разумелось, что ослами, как и рабами, были не «мы», ибо рабы не мы.
Император тяжко вздохнул и продолжил искать глазами супругу Юпитера, свою давнюю покровительницу: только эта версия, навеянная воспоминаниями об иллирийских (а впрочем, может, и дакийских) пастбищах из детства, отрочества и юности, казалась ему наиболее состоятельной и в данный миг желанной, как манна небесная.
Снежная горная вершина, словно подражая Олимпу, продолжала рваться ввысь. Лесистая флора подножия, распадков и ущелий красовалась вязами, каштанами, дубами, платаном, ивами, клёнами, ольхой, лещиным орешником, бересклетом, рододендроном, кое-где – буками и терновником. Чернявилась в темноте дикорастущая зелень. Пестрели какие-то мелкие цветы (ноздрями Галерий уловил даже аромат цветочной пыли), еле шевелился папоротник-орляк: безветренно. Флора была смешанной.