Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие
Шрифт:
В жизни Богини урожая, второй дочери Сатурна-Кроноса и Опы-Кибелы (не забываем, что иногда Кибела была и Реей), однажды случился трагический и страшный эпизод: самый настоящий Бого-киднеппинг. Зудящей и незарастающей раной впечатался сей сюжет в чувства и мысли нескончаемой вечности Цереры. Собственно говоря, этот чудовищный случай и стал всей последующей жизнью Богини: Плутон-Аид влюбился в её дочь Прозерпину-Персефону, подло похитил, насильно женил на себе и поселил в своём подземном царстве-государстве, казалось бы, навеки укрыв от взоров матери. Прозерпина стала царицей-совладычицей державы теней. Скорбь и тоска Цереры из-за пропажи дочери были безутешны и безысходны: она стала чахнуть, словно смертная, жизнь бессмертной потеряла для неё всякий смысл, вкус и цвет. Вместе с Богиней урожая и плодородия в безутешности загоревала вся природа
В этот момент Галерий, словно грядущей кинолентой прокрутив в голове историю Цереры и её дочери Прозерпины, оглядел природу вокруг себя. В окрестностях, как и прежде, посвистывало, пощёлкивало, пострекочивало, но без покрякиваний. Однако это нисколько не мешало стоять тишине и всеобщей ночной спячке (разве что барсук не спал). «Умирает или возрождается?» – немо-беззвучно вопрошало нечто, словно это был вопрос «быть или не быть?». Впрочем, Галерий был цезарем Римским, а не принцем Датским, потому и внимания на глупость не обратил.
«Что делают рядом с Юноной её спутницы Церера и Минерва? Отвлекают моё внимание от любимой бабушки?» – подумал цезарь и воскликнул:
– Изыдьте, дьяволицы… эээ… дивицы-дэвицы! Да, именно дивицы, а не девицы! Мы с вами вместе не служили!
Свита Юноны, словно оскорбившись до глубины души, синхронно оскалилась и мгновенно исчезла: обе Богини будто растворились, рассеялись, став общей с клочьями облаков дымкой. Вечность есть вечность, а бесконечность есть бесконечность: откуда ушли, туда и придём – и вовсе не потому, что земля круглая.
Взор Галерия поблуждал по облакам, но тут же снова переметнулся на Юнону или на то сверхъестественное существо, в котором ему чудилась всемогущая хозяйка Олимпа. Царица небесная!
– Почему же ты всё молчишь и молчишь, великая супруга Юпитера?
Ответа не последовало. Но молчание не означало знака согласия, как не означало и обратного: о, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!
– Ты Юнона? Ты меня не обманываешь? – повторил свой вопрос цезарь, уже тише, но с той же то ли затаённой, то ли с открытой надеждой, питающей не обязательно одних лишь юношей, но и мужчин в полном расцвете лет. – Ты и Луцина, ты и Соспита, ты и Календария, ты и Румина, ты и Фульгура, ты и Монета, ты и Оссипага? Вон у меня сколько вопросов накопилось, а я свёл их в один. Дай ответ. Не даёт ответа. Кто ты? Скажи «да»!
Образ Божественного существа, энергетического сгустка, бестелесного духа, источающего тонкие тельца, весь в туманной белёсой дымке, словно сотканный из звёздно-лунного гало-сияния, вдруг исчез в одном краю неба и проявился, вспыхнув в противоположном. И так повторилось несколько раз: всё, покобенясь и повертевшись, возвращается на круги своя. То ли мерцание, то ли молчание ягнят. И опять пошла плясать губерния. Светомузыкой.
– Куда несёшься ты? Дай ответ! Не уклоняйся от ответа и от ответственности! Ну-ка быстро метнулась!
И вдруг в небесах засияло четыре Юноны, тут же многократно и бессчётно отражённых в водах переливающегося серебром ночного озера: превеликое множество цариц небесных. Пошалив, позабавившись и покуролесив, не разливая аннушкиного масла, весь легион Юнон снова собрался в один пучок – в единую и неделимую, как Рим, Небожительницу. Луна и её многочисленные эманации, оставаясь великолепной четвёркой, в момент затмились.
«Так-то лучше! Есть одна точка входа!» – подумал Галерий, не осознавая собственного кощунства.
Женщина не от мира сего продолжала цвести в гранитной улыбке, но ни единым словом с Галерием так и не обмолвилась, лишь рукой по небосводу плеснула: мол, милый мой, хороший, догадайся сам. И словно растворилась в яркой гало-синеве: так, плеснув по воде, уходят только в открытое море, но не в замкнутое горное озеро. Да и была ли? Будто вовсе не бывало. Настоящая шамаханская не девица, но царица Олимпа: что хочу, то и ворочу!
Видения-галлюцинации императора развеялись, прекратились: Боги дали – Боги и взяли.
«А была ли Юнона? – задал себе вопрос цезарь. – Но кто-то же был! Не мальчик же и не муж!»
Галерий вспомнил, как когда-то была удивлена Божественная дама, что первой явила ему свой олимпийский лик. Может, по второму разу – это уже чересчур для могучей Богини, коли иные Боги не желают снисходить до цезаря? Западло? Она ведь до сих пор так и оставалась единственным вторично открывшимся ему, смертному, Божеством. Что-то будто подсказывало, то ли извне и свыше, то ли изнутри, но не снизу: «Ты им сам откройся, как сим-сим, отдайся, не дуйся и не стесняйся, и после этого все они тоже тебе явятся. Сами понабегут – не будешь успевать открещиваться. Открылся же ты Юноне – и она не испугалась, не побрезговала, явилась - не запылилась, даже если это и была не она, а всего лишь насланный Гипносом или Морфеем сон. Начни хоть с Фавна, хоть с Аполлона, хоть с парнасских Муз. Откройся им! Будь проще – и Боги к тебе потянутся!»
– Зачем мне открываться Фавну или Музам, коли Юнона явилась мне второй раз, а ещё две Богини, которых я прогнал, открылись в первый? Минерва и Церера – сами, я их не звал! – в гордыне своей прокричал Галерий в небеса. Словно против чего-то или кого-то протестовал.
Вышины безмолвствовали, как иногда (а то и зачастую) это делает народ.
Четыре луны тем временем тоже разотмились, но устали и скукожились, свернувшись в одну. Следом и полный диск возвратился в образ серпа-полумесяца: словно вытянутая металлическая спираль резко сжалась и вернула свою сущность в исходное с вечера положение. Видимо, это Артемида не смела больше открыто конкурировать с Юноной, пикироваться с ней и ей противоречить. В общем, проиграла конкуренцию, обиделась и замкнулась в себе.
Краски ночи меркли и приготовились без боя уступить своё место краскам дня.
Богиня Нюкта сдвинулась с места и вознамерилась, покинув мир смертных, переместить свой энергетический сгусток в родной Тартар: она, добросовестно отстояв службу, как и другие, подустала, требовался отдых. Земная твердь имперской Малой Азии, Ближнего Востока, Запада, Африки и всей остальной Вселенной приготовилась встретить очередной единый и неделимый римский рассвет подобно тому, как в далёком грядущем его встретят всего лишь холмы Грузии. Природа, отслоняясь от плеч цезаря, постепенно начала прикрывать от него свои то ли детские, то ли древние секреты. Забрезжили признаки и призраки безжалостно надвинувшегося утра. Сказки, мифы, легенды и сны отступали.