Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

Айдас Сабаляускас

Бог-сын тихо-мирно спал, по-детски посапывая носом. И Божество-родитель снова сосредоточилось на обработке пока что нечестивого смертного:

– Раз ты всё равно не ходил через мои ворота, в полном объёме открою тебе тайну, которую не раскрыл даже твоему любимому, пусть и не кровному, но духовному брату и новому кумиру, Галерию. Часть снов, о странник, вещими бывает, другим – увы! – не сбыться никогда. Из двух дверей они к нам прилетают – из рога первая: к нам отсюда являются несбыточные сны. Другая ж – из резной слоновой кости. И те, что пролетают в дверь из кости, со временем в реальность

воплотятся.

Нарсе во сне о чём-то вспомнил, вздрогнул и замахал руками, словно тот самый Галерий, но точно не Мюнхгаузен, а именно Галерий, который, случалось, впадал в роль малохольного ботаника.

– Так говорил твой пророк Заратустра, даже если это и был Гомер, – заключил Гипнос. – Срочно уверуй в меня, а также в Юпитера-Зевса и в прочих Богов-Олимпийцев! Сколько мне ещё перед тобой тут распинаться?!

«Что за дикие и диковинные образы вторгаются в мой мозг? Что они творят и вытворяют со мной? Изыдьте, дьяволы! Прочь от меня, дэвы-дивы, порождённые Ариманом! Прочь Злой Помысел-Акем Мана, Насилие-Индра, Подлость-Саурва, Распущенность-Буити, Скверна-Насу, Ярость-Аэшма, Высокомерие-Таромаити, Болезнь-Таурви, Смерть-Заурви! Я не почитаю дэвов, как и завещал великий Ксеркс Ахеменид! Может, мне тоже пора выпороть море? Не самому выпороть, а приказать это сделать!», – мысленно завопил спящий шашиншах, в реальности лишь шевеля губами, но вновь и вновь малохольно размахивая руками.

– Ты хочешь узнать, зачем я тебе всё это рассказываю? – по-доброму, как удав, улыбнулся Гипнос. – Да просто, потому что во время греко-персидских войн Фессалия была на стороне Персии! Чувствуешь глубокий смысл? Может, настал час для Персии встать на сторону Рима? Ибо Эллада – это теперь тоже Рим, его составная часть вместе с Фессалией! Уверуй в меня и в Олимпийцев без огня, меча, насилия и без инквизиции! Не уверуешь – испортишь будущее всего человечества!

Морфей, пребывая в зевоте, дремоте и грёзах, то ли довольно, то ли недовольно засопел, словно реагируя на речи Бога-отца и сам пока не разобравшись в своих оценках, хотя и сделал их уже прежде.

– Мы едины и неделимы! Именно поэтому сегодня Иран, как и не-Иран, должен принять нас, Богов Рима и Эллады! – в очередной раз резюмировал Гипнос свою мысль, основанную на странной нелинейной логике. – Ты же жаждешь, чтобы Персия и Эллада были единой и неделимой державой? Так уверуй в меня и в моих собратьев-Олимпийцев! И отрекись от короны шахиншахов! Уйди, например, в монастырь, передай свою корону сыну! Только не говори мне, что в Иране и не-Иране нет монастырей! Если нет, можно прямо завтра соорудить! Для тебя это будет великий проект, национальный, как и стройка в Бушере! А от галилеянства до олимпийского спокойствия… эээ… язычества – один шаг! Вот тогда все твои граждане… эээ… подданные и рабы заживут! И мы с тобой заживём, как люди!

Морфей внезапно пробудился, начав проникать в глубины, в стратегические и тактические планы отца: кто кого перегибридит в виртуальном сражении и перевиртуалит в гибридной войне? Бог – чуждого ему смертного, или смертный – чуждого ему Бога?

Горькая сладость восприятия жизни шахиншахом всего лишь за одну ночь метафизического общения с римско-эллинским Божеством сна переросла в тупую сомнамбулическую, но сладостную ирано-персидскую горечь (Сомн был Гипносом). Куда несёшься ты, Персия, вместе с летящим во весь опор Римом? Реальность стала брать своё, грёзы рассеивались, а спокойно-философское безразличие лишь нарастало: к старости пора умнеть, ибо с возрастом жизнь сужается.

Пробудившись, Нарсе первым делом отдал распоряжение разузнать, что стало с Валерианом, позором Рима, и его останками. Ответ был наготове уже много лет, просто раньше им никто не интересовался:

– Римлянин умер, а его прах, согласно воле вашего отца, Шапура Первого, должен сохраняться в Иране и не-Иране три с половиной века, после чего может, точнее, должен быть передан ромеям для погребения и вечного успокоения на Родине, – [действительно, спустя столетия, после тяжёлой двадцатишестилетней римско-персидской войны, один из последних иранских Сасанидов Кавад II, свергший своего отца Хосрова незадолго до арабского нашествия и падения державного Ирана и не-Ирана, благородно-принудительно возвратил восточно-ромейскому императору Ираклию то, что осталось от праха императора Валериана: останки несчастного обрели родимую землю].

– Где они хранятся?

– Их выкрасили в пурпурный багрянец, отдав, таким образом, последние почести усопшему. Тому, кто по воле случая и Ахура Мазды вознёсся на трон и по этой же воле онесчастился.

– Я спросил, где обрели свой промежуточный покой кости Валериана, а не в какой цвет их разукрасили?

– Это знание теперь сакрально, и им владеют только манихеи.

– Кто конкретно из манихеев? Имена, фамилии, явки!

– А вот этого не знает никто, мой повелитель… эээ… никто из смертных, но ныне живущих! Даже я не в курсе. Великий Шапур Сасанид доверил тайну лишь пророку-Аршакиду по имени Мани, которого нет с нами уже больше двух десятков лет. Кому из своих адептов основатель манихейства в свою очередь передал сию сакральность, ведает теперь только Ахура Мазда… ну, может, ещё и две манихейские Божественные силы: Свет и Мрак. Там даже дэвы-дивы без бутылки… эээ… без амфоры и кубка не разберутся и ногу сломят.

– А если всех манихеев собрать в одном месте в одну кучу и попытать их тихим добрым словом? Языки-то и развяжутся!

– Явных собрать несложно, их десятки, может, сотни. Тайных в державе – гораздо больше, ещё сильнее затаятся, а искомого не получим.

И Царь царей унялся в хотелках, не солоно хлебавши.

На шестые сутки после прибытия в Ктесифон шахиншах разогнал полки сказителей и свидетелей, отправив на плахи тех, кто не успел сбежать в Рим или заблаговременно скрыться, перейдя на нелегальное положение, и распорядился очистить свою музейную коллекцию от никому не нужного хлама, стопорящего развитие инновационного будущего. Безымянное чучелко отправилось на помойку, откуда тут же было похищено каким-то шустрым и сообразительным собирателем антикварной мумифицированной старины, владельцем лавки древностей, не уплатившим при этом в казну налог на краденый (а, следовательно, и теневой) доход.

– Больше в абсурд я не верую, но пусть он будет у тех и с теми, кто не хочет жить! – столь же энное число раз провернувшись против часовой стрелки, как прежде по часовой, отбросил прочь попытки самоутверждения, самоубеждения и самовнушения Нарсе.

«Я знаю, кто заработал на обмане меня! – наконец сделал самому себе признание Царь царей и прекратил гнать от себя, как муху, эту назойливую мысль. Однако её следовало хорошенько обдумать – и вовсе не на досуге. – Зачем я приказал растерзать того, кто верой и правдой служил моим предкам? Ведь он же человек… эээ… был человеком, а теперь не пойми кто! Впрочем, у него теперь тоже есть останки-прах, как у Валериана. Но останься он в живых, я узнал бы сейчас много субъективной, но эмпирической правды о дедушке и батюшке. Из первоисточника, а не от лгунов-сказочников!».

Шахиншах вспомнил, как приказал вырвать бедному старику-правдорубу сердце и принести его на золотом блюде, и поморщился: его впервые посетило чувство жалости и стыда. Это на подмогу душе Нарсеса прибыла сила Ахуры Мазды, сила Добра в образе Благого Помысла-Воху Маны. Нарсе попытался загасить в себе дискомфорт, но картинка прошлого не отпускала: память напоминала, как вельможные рабы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи, доставили в тронный зал Царя царей огромную тарелку, на которой лежал ещё живой фиброзно-мышечный орган, пылающий как солнце и ярче солнца, затмивший блеск чистейшего благородного металла.