Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

Айдас Сабаляускас

«Всё, что тебе днём ни скажут, и что ночью уже ни рассказали – всё чушь и суета сует. Хоть то, которое первое, хоть другое, которое второе», – мысленно и самокритично подтвердил, усмехнувшись, Гипнос из своей пещеры с края земли, за тысячи вёрст от дворца Нарсеса, меланхолично поглядывая на беззвучно журчащий родник забвения: не спал.

– Двойка вам обоим по истории! Вы сказочники, мошенники, шпионы и римские агенты, а не учёные! Не историки и не биографы! – холодно, цедя сквозь зубы, величаво, будто пава, прошипел Царь царей и махнул рукой страже. – Растерзать их! Вот этих двоих чудаков! Вырвать им глаза! Выдрать их сердца – они никогда не запылают, как солнце и ярче солнца, поэтому нет нужды приносить их мне ни на блюдечке с голубой

каёмочкой, ни на блюде из чистого золота!

Стража утащила прочь сказочников, впавших в маразм и апатию и не оказавших никакого сопротивления. Шахиншах поймал наполненный ужасом взгляд своего вазург-фраматора главного министра и тихим добрым словом успокоил его. – Не трясись, визирь, тебя не трону, мы же заключили сделку, освящённую именем самого Ахуры Мазды! Не так ли?

У великого визиря отлегло от сердца, он приободрился и закивал: так-так-так!

– И то верно, о повелитель! Не верьте этим сказкам, ибо они – лабуда и чушь, чушь и лабуда. В любом порядке! – как-то очень быстро и хором согласились и даже обрадовались все остальные серьёзные историки и биографы, тоже кивая и одобрительно поглядывая на то, как их незадачливых коллег поволокли в небытие, поближе к Великому Авестийцу. – Ваш дед был самым истинным и посконным Папаканом, а никакой не седьмой водой на киселе! Папакан! Папакан! Папакан!

– Ну, слава Богу, Юпитеру… эээ… Ахуре Мазде, мы законные. Я Сасанид! – воскликнул Царь царей, получив от научного мира нужные и неопровержимые в своей основе доказательства.

– Все персо-ирано-парфянские кланы давно признали вашу законность и посконность: и Аспахапеты из Апартватицены-Йезда, и Дахаи из Астабены-Кучана, и Карены из Гиркании-Горгана, и Михраны из Комизены-Семнана, и Парни из Парфены-Партауниса, и Сохаи из Маргиана-Мерва, и Сурены из Сакастана-Систана! Никто от признания не отлынил, ни один не увильнул! – наперебой верещали, подползая ближе к трону и к телу, и стараясь отпихнуть друг друга локтями, учёные историки и биографы, внутренне ликуя попаданию в яблочко.

– А Михраны и Михраки – это одни и те же лица или разные?.. Ну же!.. Кто ответит? Не молчите! – потребовал Царь царей.

– Михраны – из Кавказской Албании. А царь Михрак – из Джахрама, это город в Парфии-Парсе, – не чувствуя подвоха, нашёлся один из учёных мужей после длительной заминки всех остальных.

– И что? – не отставал Нарсес.

Вопрос снова поставил весь научный мир в тупик, а потому неловко повис в воздухе.

– Что дальше, я спросил?

– Как повелите, великий Царь царей, так и будет! Все Вас любят, уважают, обожают и головы готовы сложить за други своя! Царствуй на славу нам, на смерть врагам! Слава Ирану и не-Ирану! Персия превыше всего! – заголосили учёные-гуманитарии, видимо, совсем не владея текущей политической ситуацией в державе.

Не выдержав, с пола неожиданно, но гордо поднялся немолодой мужчина. Эх, помирать, так с музыкой, один раз напившись крови, вернее, упившись свободой! Черты его лица показались Нарсесу до боли знакомыми. Ба! Да это же тот самый древний, но как-то уж очень сильно помолодевший старик, которого ещё совсем недавно шахиншах приказать растерзать, стереть с лица земли и блистанием чьего сердца, пылающего, как солнце и ярче солнца, потом вдоволь понасладился.

– Нет, я не тот самый древний старик! – словно прочитав мысли Царя царей, заявил учёный.

– А кто же ты тогда?

– Я его внук… ну, или, в крайнем случае – правнук.

– И что ты мне имеешь важного сообщить, доброволец-волонтёр? Твои собратья вон лежат и дрожат от счастья, что не их!

– Персия не шелохнется, Персия – как убитая, но загорелось в ней искра сокрытая! Эта искра – мой разум и моё большое сердце! Я изучил все старинные источники, до дыр истерзал древние манускрипты, сейчас вот выслушал коллег, и вот что я Вам доложу, великий шахиншах! Ахура Мазда, да светится во мраке имя его, да прииде царствие его, наш бесконечный Творец, создатель всего сущего и податель всего благого, однажды показал пророку Заратустре священное и драгоценное древо, каких свет не видывал. Древо жизни было отлито и выковано из разных металлов… эээ… таким само собой из земли выросло. И сказал Ахура Мазда пророку, что бронзовая ветка дерева означает царствование Ардашира и Шапура, великих государей, которые починят и воссоздадут надломившийся ирано-персидский мир!

– А почему эта ветка была бронзовая, а не золотая? Ты хочешь опорочить Великого Авестийца и его пророка?

– Кхе… кхе… В этом весь тайный смысл послания свыше, ибо Ахура Мазда – всеведущий, создатель всех вещей, ему и решать! Золотая ветка – это ваше царствование! Бронзовая была лишь вашей предтечей!

– Это тоже Ахура Мазда сказал пророку?

– Это я так говорю! А мне сам Великий Авестиец сию тайну открыл, доверившись моим честным глазам.

– Золотая ветка как символ моего правления – это, конечно, приятно, ибо сущая правда, как вторая капля воды, похожая на истину в последней инстанции! Но разве твоё имя Заратустра?

– Раз я так говорю – значит, всё может быть. Не зря же мой дед… ну или, в крайнем случае, прадед был удостоен вашей аудиенции!

– Поехали! – в очередной раз махнув рукой, приказал Царь царей страже. – Растерзать его! С глазами и сердцем – всё как обычно! Да-да, вот такой я жестокий – время нынче такое! Время нынче сложное. Но в душе я не тиран, а добряк! И сердце у меня доброе, отзывчивое и отходчивое! И душа у меня золотая и щедрая!

Весь оставшийся в тронном зале народ безмолвствовал: и великий визирь, и стража, и деятели науки. Одним так было положено по чину и статусу, другие прикусили или проглотили языки от переизбытка чувств и трепета душевного.

– А кто же мне всё-таки расскажет правду, только правду и ничего, кроме правды? Я устал ждать откровения! Мисюсь, где ты? – Царь царей как будто позвал кого-то. Жалобно-жалобно, тоскливо-тоскливо, печально-печально. И даже с надрывом.

Про себя помолившись Великому Авестийцу, вперёд вырвался очередной правдолюб и правдоруб: от судьбы всё равно не уйдёшь, помирать – так тоже с музыкой.

– Только я смогу рассказать так, как было на самом деле, ни на йоту не отклоняясь от истины. Папак был не Папаком, а Пабеком или, того прекрасней, Бабеком! Он был сапожником, мастером своего дела, никто лучше него не умел делать великолепные царские, боярские и дворянские сандалии-лабутены! В свободное от работы время он шил ослепительно-восхитительные штаны, ведь у каждого великого и уникального человека есть своё любимое хобби! Правда, матерился он страшно и неподобающе для слуха царей. Как настоящий сапожник, а не какой-нибудь там пирожник! Вот он был каков! А ещё он был астрологом, поэтому много смотрел на звёзды, он ведь ещё и романтиком был! Боги позволили ему заглянуть в блестящее будущее простого, но смелого воина Сасана, который гостил в доме Пабека-Бабека. Чтобы не упустить и успеть ухватить на хвост синюю птицу, птицу счастья, сапожник свёл Сасана со своей единственной и любимой женой – другой женщины под рукой не оказалось, а реакция требовалась молниеносной, ибо завистники могли перехватить и опередить. От этого сводничества у Сасана родился сын Ардашир, он же Артаксар! Сасан и Пабек-Бабек стали сначала ругаться, а потом и драться за право называться отцом мальчика. Каждый жаждал стать родоначальником царской династии Сасанидов. Как быть, ведь оба великие? Но в мире всегда есть место не только подвигу, но и здоровому компромиссу, который позволяет никому не поступаться принципами и при этом творить чудеса! Они договорились, что будет так: Ардашир – сын Пабек-Бабека, но свет увидел благодаря семени Сасана. В сухом остатке: оба – счастливые родители, шведская семья! Ахура Мазда сделку одобрил. Так твой дед навеки веков и стал Сасанидом! О великий Царь царей, ты вышел родом из народа и, как говорится, парень свой! Каждому бы такую родословную – ею стоит гордиться, о повелитель!